Город Победы - Ахмед Салман Рушди
Это стало для Букки не только самым болезненным решением, но и самым большим просчетом. Ни одному правителю не понравится платить дань более могущественному монарху или признавать кого-то своим сюзереном. И потому, когда мальчики из Биснаги повзрослели, правитель Джафны начал тайно помогать им и наладил систему сношений – сначала на лодке через пролив, отделяющий Цейлон от материка, а затем на лошадях – с троицей их дядьев, Чуккой, Пуккой и Девом, которые тоже почти не скрывали своих имперских амбиций. Ночные всадники, все в черном, регулярно носились галопом в Неллор, Мулбагал и Чандрагутти и обратно, благодаря чему шестеро Сангама, трое обозленных племянников-подростков и их трое дядьев – бывших бандитов, исполненные горячих, смертоносных амбиций, могли выстраивать свои планы.
Неспособность разведки Букки развенчать назревающий заговор можно объяснить наличием всего одного отвлекающего фактора, имя которому Зафарабад. Возвышение султаната Зафарабад, расположенного к северу от Биснаги на противоположном берегу реки Кришна, стало для империи реальной угрозой. Загадочную фигуру Зафара, его первого султана, можно было так редко увидеть на публике, что люди начали говорить о нем как о Призрачном Султане и опасаться, что в Зафарабаде восстала из мертвых Призрачная Армия, уничтожить которую, следовательно, невозможно. Ходили слухи, будто принадлежащий Призрачному Султану трехглазый призрачный конь Ашкар разгуливает по улицам Зафарабада, словно принц. Букке было ясно, что султан Зафар строит свое государство по модели, заимствованной у Биснаги. Точно так же, как братья Сангама претендовали на родство с богом Луны Сомой, Зафар и его родственники провозгласили, что ведут свое происхождение от легендарного персидского Воху Мана, воплощения Благого Помысла, и даже пошли дальше, провозгласив Биснагу средоточием Ака Мана, Дурного Помысла, то есть противницей добра. Это означало никак не меньше, чем объявление войны, в пользу чего говорил и выбор названия государства – “Зафарабад” переводится как “Город Победы”, ровно так же, как и “Биснага”, однако в этом названии не содержится искажений. Назвав султанат одним именем с империей, его правитель явно продемонстрировал свои намерения. Призрачный Султан намеревался уничтожить Биснагу и занять ее место. Даже фигура магического трехглазого коня несла в себе вызов. Ведь если он существовал на самом деле, то был соперником небесного белого коня бога Луны, потомками которого, как всегда утверждали Хукка и Букка, не предоставляя при этом никаких доказательств, были их собственные священные боевые лошади.
Царя Букку очень любили, а потому, когда он предпочел выступить против Зафарабада, его решение стало популярным. Ликующие толпы наводнили улицы, по которым царь выезжал из ворот к ожидавшей его армии – миллион военных, сто тысяч слонов, двести тысяч арабских скакунов и дух абсолютной непобедимости, – одолеть такую армию не под силу даже призракам. Одна лишь Пампа Кампана была исполнена дурных предчувствий, и последние обращенные к ней слова Букки прозвучали как предостережение или предзнаменование.
– Вот ты получила то, что хотела, – сказал он ей, – в мое отсутствие ты будешь царицей-регентом. Будешь править единолично.
После того как он отбыл во главе армии, Пампа Кампана осталась в одиночестве в своих личных покоях в зенане, женской половине дворца, и послала за Начаной, придворным поэтом.
– Спой мне счастливую песню, – попросила она, и это была для него простая просьба, поскольку все произведения Начаны воспевали империю и ее правителей, их мудрость, их воинскую доблесть, их искушенность в делах культуры, их популярность, их красоту.
Однако, когда Начана открыл рот, из него полились исключительно скорбные стихи. Он закрыл рот, изумленно потряс головой и снова открыл его, чтобы попросить прощения за свою ошибку и попытаться начать снова. Еще более печальные строки зазвучали из его губ. Он вновь потряс головой и нахмурился. Все было так, словно некий злой дух получил власть над его языком. Это второй знак, поняла Пампа.
– Не берите в голову, – успокоила она смущенного поэта, – даже у гениев иногда бывают выходные. Наверное, завтра у вас получится лучше.
Когда униженный поэт собрался уходить, вошли три дочери Пампы. Йотшна, Зерелда и Юктасри превратились в троицу взрослых красавиц, столь же великолепных, как и их мать. Начана поклонился им и, уходя, произвел контрольный выстрел:
– Ваше Величество, ваши дочери стали вашими сестрами.
Осуществив эту последнюю неудачную попытку польстить царице, он удалился.
Его фраза пронзила сердце Пампы Кампаны, как стрела. “Да, – подумала она, – это повторяется вновь”. Люди вокруг становились старше, в то время как она никак не менялась. Ее возлюбленному Букке было уже шестьдесят шесть, у него болели колени, и ему часто не хватало воздуха; на самом деле он был не в том состоянии, чтобы отправляться на войну. В то время как она, сделай она паузу и задумайся над этим, тоже приближалась к своему пятидесятому дню рождения, но выглядела при этом по-прежнему, как молодая девушка двадцати одного-двадцати двух лет. И да, девочки смотрелись как ее старшие сестры, а не как ее дети – возможно даже, что и как тетушки, ведь это были старые девы за тридцать. Она ясно представляла себе будущее, когда им будет за шестьдесят и даже больше, а она по-прежнему останется, вероятнее всего, молодой женщиной лет двадцати семи. Возможно, она будет выглядеть почти тридцатилетней, когда они умрут от старости. Она боялась, что ей снова придется ожесточить свое сердце, как это было с Доминго Нунишем. Следует ли ей научиться не любить их, чтобы отпустить после смерти и продолжить жить дальше? Чего ей будет стоить хоронить своих детей, одного за другим? Будет она рыдать или не проронит ни слезинки? Освоит ли она духовную практику отрешения от мира, которая избавит ее от горя, или их уход уничтожит ее, и она будет жаждать смерти, которая упрямо будет отказываться приходить за ней?
