В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин
Не хотѣлось Борису идти обѣдать къ бабинькѣ: онъ предчувствовалъ, что обѣдъ пройдетъ въ самомъ томительномъ настроеніи, особенно послѣ вчерашнихъ событій; но онъ еще не зналъ, что было утромъ, безъ него.
Ему не хотѣлось и малодушествовать, какъ онъ выражался. Бабиньки онъ уже не боялся; ему непріятны были только ея присутствіе, ея фигура, ея голосъ.
— Кушать подано, — доложилъ буфетчикъ Митька, выставляясь изъ корридора иъ залу, гдѣ Борисъ ходилъ съ сестрой.
— Ну, что нынче будетъ, Боря, отгадай, котлеты или ножки? — спросила смѣясь Маша.
— Ножки, голубчикъ.
— А почемъ ты знаешь?
— Какъ же: сегодня четвергъ, простой день, только по средамъ да по пятницамъ даютъ котлеты.
Дѣвочка разсмѣялась…
— А ужъ сколько ножекъ мы съѣли! — проговорила она, идя съ Борисомъ въ диванную.
Дѣйствительно, братъ съ сестрой съѣли много телячьихъ ножекъ. Еда у бабиньки имѣла такой же застывшій, старый, потертый видъ, какъ меблировка пріемныхъ комнатъ… Супы смотрѣли болтушками; въ нихъ было всегда напичкано муки, раскиснувшихъ гренковъ, безвкуснаго шпинату. За суномъ слѣдовали котлеты, жеваныя-пережеваныя, вкусомъ похожія на какое-то тѣсто, которое потому только и можно было проглотить, что оно пережевано. Котлеты подавались поочередно съ ножками. Эти ножки были всегда скользки, жилисты. Борисъ и Маша постоянно давились ими. Соусъ къ ножкамъ состоялъ изъ тертаго шпината на красной подливкѣ, почему-то необыкновенно соленаго, точно его дѣлали съ селедкой; шпинатъ только увеличивалъ безвкусіе самыхъ ножекъ. Казенное телячье жаркое было неизбѣжно, какъ судьба. Борисъ, какъ былъ помоложе, всегда посматривалъ на блюдо, не лежитъ ли тамъ кусокъ почки, но это случалось только разъ въ недѣлю, да и то сама бабипька часто брала этотъ кусокъ. Хлѣбенное— какъ выражаются повара стараго покроя — было дѣйствительно всегда хлѣбенное: розанцы или стружки, кудри, кольца… все это очень сухое, крайне мучнистое, съ капельками варенья, стараго, засахарившагося или прокислаго. У бабиньки въ расходъ шли всегда третъегоднишніе запасы.
Когда Борисъ съ сестрой вошли въ диванную, Пелагея Сергѣевна помѣстилась уже на своемъ мѣстѣ. Столъ былъ накрытъ на четыре прибора. Амалія Христофоровна сидѣла возлѣ бабиньки. Борисъ поклонился Пелагеѣ Сергѣевнѣ, но къ ручкѣ не подошелъ. Старуха сидѣла, уткнувъ голову въ кацавейку. Она'только разъ взглянула на внука, и точно порывалась обругать его, но не издала никакого звука.
Братъ съ сестрой сѣли молча. Подали супъ-болтушку. Только слышно было, какъ работаютъ ложки…
Маша съѣла ложки двѣ-три и остановилась.
— Ѣшьте супъ, — сказала ей Амалія Христофоровна. Маша, однако, не принималась.
— Что жъ ты не ѣшь? — рѣзко спросила ее бабинька.
— Я не хочу-съ, — отвѣтила дѣвочка, и искоса взглянула на брата.
— Тебя и не спрашиваютъ, хочешь или нѣтъ. Цѣлый день жуешь все.
При этомъ старуха еще разъ взглянула на внука, и опять какъ-будто ее подмывало оборвать его.
Послѣ супа послѣдовали ножки, по предсказанію Бориса. Онѣ были безъ шпината, съ краснымъ соусомъ, тѣмъ самымъ соусомъ, который зашелъ въ Россію, какъ бичъ всѣхъ молодыхъ желудковъ.
Маша и Борисъ съ улыбкой переглянулись.
Амалія Христофоровна подслуживалась бабинькѣ и силилась завязать разговоръ, но онъ все не клеился.
Послѣ телятины Пелагея Сергѣевна взглянула евіе разъ на внука и отрывисто проговорила:
— Что такъ рано изволили уѣхать сегодня?
Борисъ поднялъ голову и посмотрѣлъ искоса на бабиньку.
— Такъ, — отвѣтилъ онъ.
Амалія Христофоровна улыбнулась, и значительно взглянула на Пелагею Сергѣевну.
Въ заключеніе обѣда были поданы розанцы, съ очень кислыми капельками смородиннаго варенья.
Маша поцѣловала у бабиньки руку и получила отъ Амаліи Христофоровны приказаніе: идти наверхъ учиться. Борисъ поклонился старухѣ и вышелъ вслѣдъ за сестрой. Обѣдъ былъ такъ скученъ и киселъ, что онъ съ ужасомъ подумалъ о завтрашнемъ, точно такомъ же, обѣдѣ.
XXXII.
Въ спальнѣ больнаго было уже почти темно, когда Борисъ вошелъ къ отцу.
Больной довольно-бодро сидѣлъ въ креслѣ. Въ глазахъ не было неподвижности тяжело-больныхъ; волосы были точно приглажены; халатъ запахнутъ и шнурокъ съ кистями завязанъ въ узелъ.
Онъ зоговорилъ съ Борисомъ очень твердымъ голосомъ:
— Заѣзжалъ ты къ Ѳедору Петровичу?
— Какъ-же; онъ обѣщался быть въ пятомъ часу.
— Славный онъ человѣкъ, всегда меня любилъ. Вотъ меня не будетъ, Борисъ, ты къ нему… Честный человѣкъ… я увѣренъ, что все онъ выполнитъ послѣ меня, о чемъ я его только попрошу…
Борисъ молчалъ.
— Я, Боря, вотъ тебѣ что скажу, — началъ опять больной: — мнѣ передъ тобой совестно… я, какъ малый ребенокъ, боюсь всѣхъ, прячусь… не могу по волѣ своей поступить… это все отъ слабости моей. Да вѣдь себя ужь не передѣлаешь… Вотъ я сегодня заперся, не пускалъ доктора, хоть нынѣшній день спокойно пожить… только силы-то бы меня не покинули…
— Вы бы, папенька, — проговорилъ Борисъ: — совсѣмъ прогнали доктора…
— Ужъ теперь никто меня не вылечитъ, другъ; а съ нимъ я прощусь… бровей его звѣриныхъ выносить не могу…
— Вы видѣли бабушку? — спросилъ Борисъ.
— Нѣтъ, не видалъ, — отвѣчалъ больной, и посмотрѣлъ на дверь. — Я никого не пускалъ. Ты смотри, Борисъ, чтобъ она не вошла сюда, когда Ѳедоръ Петровичъ пріѣдетъ… мы запремся…
Въ эту минуту дверь отворилась. Больной подался впередъ, точно желая встать; на лицѣ изобразился испугъ, но выраженіе его исчезло. Въ спальню вошелъ Лапинъ.
Въ комнатѣ было уже настолько темно, что Ѳедоръ Петровичъ едва разглядѣлъ больнаго…
— Здравствуйте, батюшка Ѳедоръ Петровичъ, — проговорилъ мягкимъ голосомъ больной, протягивая руку: — спасибо, что пріѣхали… Боря… придвинь-ка стулъ Ѳедору Петровичу да вели лампу подать.
Лапинъ пожалъ руку больнаго и, въ первую минуту, не нашелъ что сказать.
— Что вы на меня такъ смотрите, Ѳедоръ Петровичъ? Видно, ужъ я на мертвеца сталъ похожъ?
— Давненько мы съ вами не видались, — промолвилъ Лапинъ и поклонился Борису…
— Ужъ на меня за это не сердитесь… — и больной не договорилъ…
Борисъ вышелъ. Онъ чувствовалъ, что отецъ и Ѳедоръ Петровичъ стѣсняются. Онъ зналъ, что нелегко отцу приступить къ дѣлу.
Борисъ приказалъ Якову внести лампу въ спальню, и прошелъ въ залу. Въ это время бабинька спала въ диванной. Наверху Амалія Христофоровна учила Машу.
Зала еще не была освѣщена… Что-то шевельнулось, когда Борисъ прошелъ, черезъ корридоръ, изъ билліардной въ залу. Это была нaперсница, исполнявшая должность лазутчика; она видѣла, какъ вошелъ Ланинъ, и готовилась уже доложить Пелагеѣ Сергѣевнѣ, что пріѣхалъ какой-то баринъ и прошелъ къ Николаю Дмитричу. Борисъ походилъ немного по залѣ, и опять заглянулъ въ билліардную. На сердцѣ у него было тревожное чувство: онъ боялся за отца. Онъ точно все ожидалъ, что вотъ ворвется бабинька, и произойдетъ сцена, и отецъ упадетъ духомъ. «Да чего же я боюсь», спрашивалъ онъ
