Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
Я только что закончила писать письмо для канадского летчика, у которого сломаны обе руки. Поднимаю взгляд от чашки с кофе – и в дверях столовой вижу его. Судя по выражению его лица, можно не сомневаться, что он уже какое-то время наблюдает за мной, и от этой мысли мои щеки заливаются краской.
Когда наши глаза встречаются, мой пульс учащается. Он улыбается мне своей широкой американской улыбкой, прислонясь к дверному косяку и сложив руки на груди. Я улыбаюсь ему в ответ, он сразу опускает руки и направляется к моему столу. На лбу у него повязка, на виске синяк.
– А ты, я вижу, еще здесь, – ухмыляется он. – Вот уж не был уверен, что тебя застану.
– Ты ранен?
Он пожимает плечами, потирая рукой подбородок:
– В одном из полевых госпиталей случилась непредвиденная запарка, и я там застрял на несколько дней. Одной ночью было особенно туго, но мы справились. Ну а ты, я вижу, тут пристроилась основательно.
– У меня не было выбора. Я должна была отдать тебе платок.
Его зеленовато-голубые глаза сверкают хитрецой.
– Значит, мой план сработал. Я рад.
Внезапно на меня накатывает робость, становится трудно дышать, немного кружится голова, и я вдруг ловлю себя на мысли: а не так ли чувствовала себя Maman, когда впервые встретилась с Эрихом Фриде?
– Слушай, а эта монограмма на платке, – смущенно спрашиваю я, – «Э. В. П.»? Кого она обозначает?
– Энсон. Я – Энсон Вильям Перселл. Ну а как тебя зовут?
– Солин Руссель.
– Приятно познакомиться, Солин Руссель. – Он протягивает мне ладонь. Я принимаю рукопожатие, на миг даже сраженная теплом его пальцев. – Ну, так как у тебя дела? Полегче стало, когда немного освоилась?
– Да, чуточку полегче. Меня опекает одна из волонтерок. Эта женщина была знакома с моей матерью, пока та была жива, и встретила меня очень сердечно.
Улыбка его мигом исчезает, выражение лица становится мягче.
– Очень сочувствую тебе. Когда она умерла?
– Около трех месяцев назад, наверное. Я как-то потеряла счет дням. У нас был небольшой свадебный салон на Рю Лежанр, но мама слегла с болезнью, и boche пришли в город. Так что салон закрылся. Я подумала: раз я за ней долго ухаживала, то вполне смогу работать в больнице. Но тогда, в первый день, увидев этих несчастных ребят… К этому я оказалась не готова.
– Естественно, не готова. И все же ты здесь осталась. Это мужественное решение.
Я всматриваюсь в красно-зеленую нашивку Американской полевой службы – AFS[36]. Я уже наслышана об американских водителях «Скорой помощи», о том, что многие из них прибыли служить в Европу еще даже до того, как Соединенные Штаты официально вступили в войну, причем приехали сюда на собственные деньги, что снискало им прозвище «добровольцы-джентльмены».
– У нас о ваших водителях столько всего рассказывают. Говорят, вы тут служите добровольцами, и будто бы даже приехали сюда за свой счет. Это правда?
В ответ он слегка кривится:
– Ну, это не такое уж великое дело, как может показаться. Многие из нас – вполне обеспеченные ребята из Принстона или Йеля, которые просто ищут приключений.
– А ты из какого университета?
– Из Йеля. Как когда-то и мой старик, и его отец в свое время. Точнее, был.
– То есть ты ради этого бросил университет? Почему?
Он пожимает плечами, и в этом движении ощущается что-то уклончивое – как будто ему не хотелось бы об этом говорить.
– Хотелось внести свой вклад. А еще мне нравится лозунг AFS. Что-то вроде: «Милосердие и свобода никогда не исчезнут с лица земли»[37]. – Энсон вновь пожимает плечами. – И вот, собственно, я здесь.
– Твоя семья, должно быть, тобою гордится.
– Матери не стало почти три года назад, так что у меня теперь только сестра и отец. И «гордится» – немножко не то слово. Перселлы всегда были моряками, и от меня ожидали, что я продолжу традицию. Отец уже готов был напрячь нужные связи, чтобы по окончании колледжа определить меня в офицерскую школу. Но я туда идти не захотел. Как и втягиваться в семейный бизнес. И говорить не стоит, как он кипел злостью, когда я ему сообщил, что бросил учебу и записался в полевую службу.
Я присматриваюсь к ссадинам на его лице. Все мы уже наслышаны о добровольцах-водителях из AFS, убитых при исполнении служебного долга или захваченных немцами и подвергшихся жутким допросам в гестапо за то, что оказывали заключенным помощь в побеге.
– Может, он просто тревожится за твою жизнь и считает, что для тебя было бы безопаснее стать флотским офицером.
Краешки его губ изгибаются, изображая нечто вроде гримасы.
– Нет, я просто испортил его планы.
– А ты вообще… стараешься себя беречь?
Он склоняет голову набок, в свою очередь, внимательно глядя на меня:
– А для тебя важно, чтобы я себя берег?
Мои щеки горят огнем. Он мне никто и вряд ли кем-то будет, но я все равно говорю себе, что это вполне резонный вопрос.
– Я думаю, это должно быть важно для твоих родных.
Улыбка его сразу гаснет, и лицо становится каким-то жестким и непроницаемым.
– Сейчас не время думать о безопасности. Ты просто идешь и выполняешь то, что необходимо. И, если повезет, то возвращаешься целым и невредимым, чтобы на следующий день делать то же самое.
– Но как тебе это удается? Тебе что, совсем не страшно?
– Страшно. Каждый божий день.
– Но ты все равно это делаешь.
– Так же, как и ты.
Я упрямо мотаю головой, не желая соглашаться, что его работа и моя хоть мало-мальски схожи.
– Ты спасаешь жизни. А я лишь перестилаю постели да пишу письма.
– Даже ни на миг не сомневайся, что написание письма матери или возлюбленной тоже спасает солдату жизнь. Для него это – спасательный круг, главный смысл жить дальше. – Он делает паузу, проводя рукой сквозь копну густых светлых волос. И лицо его становится не на шутку серьезным. – Все мы делаем то, что в наших силах, Солин, и всем нам здесь до жути страшно. Но мы все равно приходим сюда каждый день, потому что это важно и необходимо. И любое дело – как и каждый из нас – имеет чрезвычайную важность.
Я пытаюсь придумать, что бы ему ответить, но слышу, как меня окликают по имени. Повернувшись, вижу в дверях столовой Аделин, которая многозначительно указывает мне на свои наручные часы. Я быстро киваю ей и встаю из-за стола:
– Мне надо идти.
Энсон тоже поспешно поднимается и хватает меня за руку:
– Мне тебя будет недоставать, Солин Рус-сель.
От его негромкого, проникновенного голоса у меня ускоряется пульс.
– Не смеши меня. Невозможно чувствовать нехватку того, кого ты совсем не знаешь.
Он взглядывает на меня с плутоватой улыбкой:
– Ты – Солин Руссель из Парижа. Ты очень добрая и красивая, и когда-то у вас с матерью было свое свадебное ателье. А теперь ты с утра до вечера ухаживаешь за ранеными солдатами. А я – Энсон Перселл, недоучка из Йеля. Моя семья живет в Ньюпорте, Род-Айленд. Моего отца зовут Оуэн, и он строит гоночные яхты. Мою мать звали Лидия. Сестру зовут Синтия – или, если коротко, Тия, – и она мечтает стать, когда вырастет, художником в стиле французского импрессионизма. Вот. Теперь мы знаем друг о друге достаточно, чтобы я мог, как полагается, по тебе скучать.
Что-то жаркое и доселе незнакомое словно спиралью закручивается у меня внутри. В моем прежнем мире всегда были только женщины – невесты, их матери и, разумеется, Maman. Никто и никогда со мною не заигрывал, и я сразу, как только услышала его слова, поняла, что он флиртует. Да и вряд ли можно его укорять: проще болтать об этом, нежели о смерти и войне. Впрочем, я уже наслышана об американцах – об их широких обезоруживающих улыбках и простоты общения.
Я смущенно делаю шаг назад, вытягивая руку из его ладони.
– Мне надо идти. Больные ждут обеда. – Я разворачиваюсь и иду к дверям, но напоследок оглядываюсь на него: – Постарайся все-таки себя беречь.
Торопясь, я чувствую себя так, будто отделилась от тела. Мои ноги будто не касаются пола. Ждущая меня в коридоре Аделин вскидывает дугою бровь и улыбается, как хитрая кошка.
– И что это такое было?
– Ничего, – буркаю в ответ. Это, конечно, ложь. Потому что даже в то мгновение внезапного жара и смущения я сознавала, что происходящее – полная противоположность «ничего». – Еще в первый мой день в госпитале он одолжил мне носовой платок. Теперь я просто отдала его и поблагодарила.
– За чашкой кофе?
Я
