Голос зовущего - Алберт Артурович Бэл
— Да, мы тотчас поехали в город.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
На прощанье Гулцевиц приподнял шляпу, на станции протяжно и глухо пробасила электричка. Я втянул голову в воротник.
— Пошли пешком, — сказала Ева.
Я взглянул на часы. До следующей электрички оставалось много времени.
— Да, — ответил я, — пойдем пешком.
Как странно… Вместо того чтоб говорить о смерти, мы обменивались пустыми фразами.
— Скользко, — сказал я, взяв Еву под руку.
— Да, скользко, — ответила она.
«Сколько раз хожено этой аллеей», — думал я. Шумели на ветру листья, снег опускался белой пеленой, в лучах утреннего солнца искрился иней, набухали липкие коричневые почки — никогда аллея не бывала в точности такой же, как накануне, всегда являла собой жизнь, всегда утверждала, что жизнь — обновление. Никогда в этой аллее я не раздумывал о смерти. Ведь стоит мне только не поверить, и Рудольф останется жить. Предположим, сообщи телеграмма, что брат мой уехал в Африку, или Индию, или Антарктиду, что он будет очень занят, у него не найдется там ни минуты свободной, чтобы писать письма или как-то иначе напомнить о своем существовании, к тому же навряд ли он вообще оттуда вернется, — в сущности, ничего бы не изменилось. Я бы его больше никогда не увидел. Вчера я провел с ним несколько часов, перед этим мы не виделись долгие месяцы. Я не писал, не получал от него писем, не звонил по телефону, бывали дни, я забывал, что у меня есть брат. Но разве он умирал в эти дни? Достаточно было снять телефонную трубку, набрать магическое сочетание цифр, и брат оживал. Я мог взять лист бумаги, вложить его в конверт, предварительно заполнив буквами, и брат оживал. Иногда я садился в электричку, сам ехал к нему. И он в любую минуту мог написать мне, и он мог позвонить, приехать. Отправляя письма, я наклеивал дорогие марки. Рудольф как-то признался, что обожает красивые марки. Конечно, он не собирал их, на это нс хватало времени, но он радовался красивой марке в тот короткий миг, пока раскрывал конверт. «Чертовски красивая марка!» — говорил он в таких случаях. Рудольф вел обширную переписку с инженерами из Москвы, Ленинграда и других городов. Сейчас, возможно, где-то в небо взмывают самолеты с мешками авиапочты на борту, и среди прочих писем есть адресованные брату. Мчится где-то поезд, и почтовый вагон везет письма, адресованные брату. День сегодняшний, день вчерашний! Сегодня кто-то получит письмо, отосланное вчера, но отправитель ответа уже не получит. Адресата больше нет. Есть только день сегодняшний и день вчерашний.
День вчерашний бесконечно долог, по правде сказать, у него и начала-то нет, потому что тот миг, когда пробуждается разум и человек, не обжигая пальцев, начинает щупать желтый одуванчик солнца, этот миг неуловим, его невозможно определить. День вчерашний — это все. День вчерашний — это рюкзак, нагруженный вещами дельными и безделками. Мудростью. Глупостью. То, что именуется жизненным опытом. В рюкзаке дорогие тебе люди. Радужные мгновенья. А в самом-самом низу, заваленный всякой всячиной — крохотный человечек. Он лежит на зеленой траве, лучи солнца, проникая свободно сквозь грудь его, вливаются в землю, и человечек слышит, как прорастают, как тянутся в вышину травинки. Лучи солнца, словно пуговку, пришили человечка к просторному, зеленому плащу земли. Человечек пришит накрепко, пришит дважды — нитями-лучами и нитями-травинками. Этот крохотный человечек есть детство.
День сегодняшний короток. С лязгом повернулся рычаг, и в мгновение ока рюкзак опустел, ветер развеял по полю шелуху, и приходится все начинать сначала. День сегодняшний короток. Вспышка прожектора, длинный язык света слижет прошлое, и нам откроются труды наши — тусклым блеском крыла пиратского самолета в ночных облаках. Не умолкая грохочут зенитки, мысли сыплются, сыплются, совсем как осколки по крышам. Когда самолет попадает в сноп света, его сбивают, и приходится строить новый. День сегодняшний короток. Пес, вцепившийся в ногу (или крокодил старика Гулцевица), он рвет и мечет, он раздирает одежду, холодный дождь хлещет по обнаженным плечам. День сегодняшний короток. День сегодняшний — сон. На мягкой перине натянул на голову одеяло, чтобы день не мозолил глаза, выключил радио, чтоб ничто не тревожило слуха. Лежишь в сладкой дреме, варишься в собственном соку, в сновидениях, но вот выкипел котелок и пахнуло горелым. День сегодняшний короток. С математической точностью рассчитаны углы приходов и расходов, человек берет циркуль, вычерчивает себя, словно круг. До чего я гармоничен! Без сучка, без задоринки! День сегодняшний короток. Тяжелый состав на гудящих рельсах, дрожат шпалы под его сумасшедшим бегом, машинист у него один, но в ответе мы все. День сегодняшний короток. Радость. Огромное, голое поле, его только вспахали, теперь вручную ведь не сеют. Хлопотливо, нерентабельно. Но человек шагает босиком по теплой, тучной землей сеет из севалки радость. Горсть налево, горсть направо, третью — перед собой. Горсть налево, горсть направо, третью — перед собой. По городам и весям шагает и сеет радость. Больше, чем хлеб, нужна людям радость.
День завтрашний, как Млечный Путь, бесконечен. День завтрашний начинается там, где кончается ночь. День завтрашний — гладкая белая лента. Склонись над ней, дотронься подбородком, чтоб глаза твои были вровень с ее алебастровой твердью — и тогда загляни вперед. Рассвет, полдень и вечер. Но откуда нам знать? Что нас ожидает? Лента домчится до горизонта и там превратится в стрелу, на ее наконечнике повиснет алое солнце. Когда наступает утро, мы отправляемся в путь.
Выпавший за ночь снежок похрустывал под ногами. Там, где просвечивал лед, я не упускал случая прокатиться. Какое легкомыслие! Скорее всего, не легкомыслие, просто мальчишество. Стоило заметить узкую раскатанную полоску, как я отпускал Евин локоть и, с разбегу оттолкнувшись, скользил по льду. Живые могут скользить, мертвые скованы холодом. У них только день вчерашний да день сегодняшний. Письма вскрывают, читают сегодня. Мертвым не стоять с рюкзаком за плечами на белой ленте из алебастра. Только во мне мой брат еще может скользить. Только во мне он может скользить быстрее, чем остальные. Меня охватила жалость.
Глупый мальчик, сказал я себе, не вздумай расплакаться. Скользи, катайся! Достань платок, утри нос, еще разок, вот так! Будь мужчиной, стисни зубы, чтобы деснам стало больно, чтобы дрогнули корни, чтобы боль кольнула внутри, под эмалью. Скользи, скользи! Только не хнычь. Не можешь иначе, прикуси губу. И не моргай глазами, они сейчас словно полные чаши, запрокинь-ка голову, смотри в облака, если опустишь, чаши прольются. Не к лицу мужчине.
