Голос зовущего - Алберт Артурович Бэл
Я был плохим собеседником, я чаще задавал вопросы, чем сам рассуждал. Я работал, я старался схватить, запечатлеть одно особенно полюбившееся мне выражение лица. Иногда Гулцевиц приносил с собой экономические бюллетени и, сидя в кресле, листал их, называя отдельные цифры и тут же с ходу комментируя — что было намечено, что сделано. Одна статья, помню, его ужасно рассердила.
— Этот человек пишет так, будто коммунизм уже построен. Демагогия! Не хочу тебе зачитывать эту галиматью. Об экономике капитализма автор рассуждает примерно так: мой сосед хром, потому что не ходит ко мне в гости. А сам перед тем же капитализмом готов раздеться до исподнего, доказывая, что белье у нас чистое.
Гулцевиц долго ворчал, раззадоренный и возмущенный.
— Надо съездить в город, я тут написал одну статейку, — проговорил он и опять замолчал, заглядевшись в окно. Потом сказал: — Ни один противник не сможет причинить столько зла идее коммунизма, сколько зла причиняет плохой коммунист. Но что такое плохой коммунист? Вот в чем вопрос. Быть или не быть? Можно ведь сказать: Гулцевиц плохой коммунист, сидел бы и помалкивал, а то ворчит, ко всему придирается. Старый брюзга! Но у Гулцевица многое вот здесь наболело. Потому-то Гулцевиц ворчит. Пока не поздно, мы должны расстаться с иллюзиями. Почему я должен ворчать? Почему? Жил бы себе, в ус не дул. Есть люди, которые свою биографию используют, как лисица хвост. А мне моя биография, как крокодил, вцепилась в ногу!
Когда портрет был закончен, мы распили четвертинку, и Гулцевиц долго разглядывал своего цементного двойника.
— Ты меня приукрасил! Когда гляжу в зеркало, я вижу там совсем другое. Но теперь я, пожалуй, и сам начну себе нравиться.
— Значит, все в порядке, — ответил я.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Я открыл дверь, впустил старика.
— Какой промозглый противный туман, — сказал он, выбравшись из своего драпового пальто и сжимая мою руку своей короткой, толстой ладонью.
— Прямо как на море, — отозвался я.
— Ну, нет, — возразил он, — на море туман густой, а здесь он просвечивает, будто изношенная юбка.
Сказав это, он засипел, закашлял. Его и без того морщинистое лицо еще больше сморщилось. Грудь, словно кузнечные мехи, исторгала хрипящие звуки.
— Прикончит-таки меня астма, — произнес он, отдышавшись.
— Садитесь с нами чай пить, — пригласила Ева.
— Спасибо, — сказал он, — прошу извинить, что спозаранку. Увижу огонек и лечу на него, как летучая мышь. Хотел зайти вчера вечером, да у вас были гости, постеснялся. А у меня вчера было что-то вроде праздника. В одиночестве, так сказать, спрыснул. Старику Гулцевицу исполнилось семьдесят четыре года! — произнес он торжественно, затем извлек из кармана четвертинку водки и водрузил на стол.
— Так вот оно что! — воскликнул я. По правде сказать, меня разбирала досада. Не то чтобы очень, самую малость, на самого себя. Какой же я растяпа — не узнать, когда день рождения старика. — Так вот оно что! И старик Гулцевиц ни словом не обмолвился другу. Вон какой он жадный, вон как боится, что кто-нибудь нагрянет к нему в гости и поможет распить бутылку вина!
Гулцевиц улыбался.
— Ну, ну! Полегче на поворотах! Отпразднуем, когда стукнет семьдесят пять! А водку я приберег. Вчера пил минеральную воду.
— Отлично! — сказал я. — У меня есть коньяк и вино. Так что сегодня вряд ли у нас дело дойдет до работы.
— Над чем сейчас трудимся?
— Грандиозный замысел! — ответил я. — Как раз сегодня собирался взяться за глину. На бумаге все готово, надо сделать несколько макетов. Но больше пока ничего не скажу. Посмотрим, что выйдет.
— Ремесло есть ремесло, секрет есть секрет. Никто от тебя и не требует, чтобы ты разглашал свои секреты. А коньяк с вином я не пью. Ни то, ни другое. Опорожним вот эту четвертинку, и ты сможешь приняться за глину. Старик Гулцевиц мешать тебе не станет. А сейчас подай-ка ему рюмки.
— Мне пора, — сказала Ева.
Она надела пальто, натянула сапожки, я тоже надел ботинки, накинул на плечи пальто.
— Куда это скульптор собрался? — спросил Гулцевиц. Он был в приподнятом настроении.
— Проведать почтовый ящик. Сейчас вернусь. Заодно исполню супружеский долг, провожу жену до калитки.
— Завяжи шнурки, — сказала Ева.
В самом деле, я становился рассеянным. Нагнулся, завязал шнурки.
Чертовски хорошо сказано, не правда ли? «Мне моя биография, как крокодил, вцепилась в ногу!» Вы согласны? Биография человека и лицо человека — две разные вещи. Отдыхая на юге, я встречал множество людей— лиц. Одни широколобые, другие узколобые. Эти длинноносые, а те коротконосые. Кто-то улыбался, кто-то не улыбался. У большинства глаза были темные, но попадались с голубыми, зелеными, серыми. Были там молодые свежие лица, этих я обходил. Были старые свежие лица, этих я тоже обходил. Были интересные, были скучные лица. То, что кроется за этими лицами, мне предстояло разгадать. Лишь у человека глупого или очень умного душа оставляет на челе отпечаток. Так называемый средний человек скрывает ее то ли за морщинами, то ли за чрезмерной свежестью лица. Не знаю почему, у меня для этого в общем-то нет никаких оснований, но мне хочется верить, что все люди в своей сущности глубоко порядочны. Я придумывал незнакомым лицам биографии. Я приписывал лицам высокие моральные качества. И это мне удавалось на славу. Я ровным счетом ничего не знал, я каждому мог приписать все, что угодно, а поскольку я никому не поверял своих домыслов, никто не старался мне доказать, что я в чем-то ошибся. Лица плыли мимо меня в аэропорту, на улице, на пляже, в ресторане, у кассы кинотеатра. У меня цепкая зрительная память, и наиболее интересные лица я прочно удерживал в памяти. Вернувшись домой, я пытался их изобразить, но не хватало какой-то существенной детали. Не хватало настоящей, живой биографии. Без биографии я мог быть только фотографом. Дать интересный ракурс, позу, поворот. Потрясающее внешнее сходство. И все-таки я не был бы творцом, я был бы всего-навсего зеркалом, не кривым, не мутным, очень хорошим зеркалом, но искусство не терпит зеркального отражения. Чтоб создать произведение искусства, необходимы, по крайней мере, две биографии. Биография самого художника должна быть двигателем ракеты, а биография модели… Но об этом лучше умолчу. «Мне моя биография, как крокодил, вцепилась в ногу!» Без этого шагу не ступишь. Как шагу не ступишь
