Коммунальные конфорки - Жанна Юрьевна Вишневская
Недолго мучилась старушка
В высоковольтных проводах.
Ее обугленную тушку
Нашли тимуровцы в кустах…
Бабушка приходила в ужас от моих декламаций, а я приносил все новые и новые перлы, типа «Девочка в поле гранату нашла…» или «Лежит папа на диване, весь от крови розовый…»
Дедушка хохотал и успокаивал бабушку.
А мы гуляли от восхода до заката, убегали в лес за черникой и земляникой, пробовали на язык ложные белые и пили чуть ли не из болотных луж. И, представьте, ничего нам не делалось! Мы только крепли и здоровели.
В это лето я впервые влюбился. Я толком еще не понимал, что такое со мной происходит. Но когда я видел обсыпанное веснушками лицо соседской девочки, то у меня пересыхало в рту и язык прилипал к небу. Я начинал делать какие-то совершенно неожиданные вещи: то громко смеялся и старательно отворачивался от нее, то делал вид, что занят какими-то деревяшками, то украдкой косился на ее загорелые, покрытые цыпками ноги. Вечером, в постели, я думал о ней, потом зарывался в подушку, и мне становилось стыдно от глупых детских мыслей и недетских непонятных желаний.
Я часто представлял, как спасаю ее, когда она тонет в болоте или падает с дерева.
А потом ее семья уехала. Я с тоской смотрел, как они грузились в такси с черными шашечками. Девочка была не по-дачному одета, выглядела нарядной и от этого почему-то очень взрослой. А я прятался за забором, пока меня не окликнули пришедшие попрощаться бабушка и дедушка. Я неловко, боком, подошел, сунув руки в карманы, так и стоял, насупившись, до тех пор, пока не хлопнула дверь такси и оно, шурша, не покатилось по нашей линии и не скрылось за поворотом. Мне одновременно хотелось бежать за машиной и в противоположную сторону. На меня уже с интересом поглядывали.
И тогда я почувствовал, что глаза наливаются предательскими слезами. Я повернулся и кинулся между домами на опустелую поляну. Где-то высоко гудели провода, кажется, даже начинался дождь или это по моему лицу текли слезы. Я бросился на землю там, где мы всегда играли вместе, и зарылся лицом в траву. Меня звали, но я не откликался. Через некоторое время я поднял голову и перевернулся на спину. Над моим лицом на фоне бездонного неба качались кисти иван-чая. Кузнечик перепрыгнул с одного цветка на другой, ловко удержал равновесие и поскакал по своим делам. Пора было идти домой. Зазвенела бидонами молочница, мирно прошествовала Гидра, вынашивавшая очередного Фединого теленка.
Я шел полем к проходу между домами, сбивая руками головки ромашек. Попадались колокольчики, васильки. С какой-то ненужной жестокостью я стал выдергивать их с корнями, как будто цветы были виноваты в том, что лето кончается, девочка уехала, а лепестки ромашки так и не ответили на главный вопрос: любит – не любит.
Глава тринадцатая. Жопа Мирра, или Демьяновны бульон
После бурного и насыщенного событиями лета строго по расписанию наступила осень, очередная попытка отдать меня в садик закончилась воспалением среднего уха, и я опять остался на попечении бабушки. А она только и рада была этому: ей со мной было хоть и хлопотнее, но веселее.
Бабушка Геня была не такая общительная, как деда Миша, подруг у нее было не очень много. Самая близкая, Люба, жила недалеко на улице Пестеля. И раза два в месяц мы наведывались к ней в гости.
Путь наш пролегал через три двора-колодца прямиком на Чайковского, потом мимо низка, по Фурманова и вдоль Соляного садика на угол Пестеля. Во втором доме от угла, на втором этаже, во второй комнате направо жила Люба Кревская из того самого далекого местечка под Витебском, где в семье сапожника Лейбы Фишельсона родилась когда-то моя бабушка. Во время войны пути подруг разошлись, но потом Люба вышла замуж и тоже переехала с семьей в Ленинград. Дедушка Миша помог с пропиской и комнатой в коммуналке.
Дверь в квартиру на Пестеля был обита рваным дерматином.
Пока бабушка звонила или прощалась с подругой, я пальцем расковыривал дырки, припадал глазом к грязному отверстию в надежде увидеть за ним волшебную страну, как в сказке про Буратино. Ничего подобного. Дверь под обивкой была самая обычная, деревянная, еще и покрытая пылью. Мой любопытный нос, тоже немалый, но все-таки короче, чем у деревянного человечка, забивался трухой и ватой, начинал чесаться, и я принимался чихать. Потом, во дворе, я выдумывал, что дырки прогрызла крыса Шушара. Мои басни к концу дня обрастали такими подробностями, что однажды к маме пришла соседка и с участливым видом спросила, как я себя чувствую после того, как меня укусила за нос крыса. Мама пришла в ужас, но потом, разобравшись, долго смеялась.
У двери коммунальной квартиры на Пестеля, как и у всех коммуналок, висели звонки, под которыми были прилеплены бумажки с написанными чернилами фамилиями жильцов. Однажды прорвало трубу у соседей сверху, и вода залила всю лестничную клетку. Мало того что вся стена была в желтых подозрительных пятнах, так еще и все бумажки размыло и стало толком не разобрать ни имен, ни фамилий.
В одной из комнат проживал заслуженный пенсионер всесоюзного значения Стебунов Николай Григорьевич. Вода, хлынувшая с потолка, не только смыла первые две буквы его фамилии, но и основательно подпортила образ тихого благообразного старичка. Кумушки на коммунальной кухне сразу вспомнили, как он, не постучавшись, зашел в ванную комнату, где намыливалась обнаженная соседка, как, вроде бы случайно, но с завидным постоянством он натыкался в сумрачном коридоре на другую соседку, а почтальонша, с округлившимися глазами, рассказывала, как Николай Григорьевич долго зазывал ее якобы на чай после того, как она принесла ему пенсию. Фамилию, конечно, быстро подправили, а вот подмоченную репутацию так восстановить и не удалось. Но самое интересное, что пенсионер после этого как-то воспрянул духом, помолодел, купил себе новый костюм и даже стал перебрасываться шутками на коммунальной кухне. Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов.
* * *
