Поклажа для Инера - Агагельды Алланазаров
Когда мы вместе с председателем и его односельчанами приехали в аул Халыка, друга Ахмеда ага уже похоронили – он всего лишь одну ночь пробыл в своем доме, да и то теперь гостем.
На душе у меня было тяжело и горько, как бывает всегда, когда приходишь в дом, где смерть. Халыка, конечно, похоронили, но горе осталось, оно не покинуло и этот двор – люди сидели скорбные, сосредоточенные, задумчивые, глядя вниз.
Мы, объяснив, что не можем долго задерживаться, собирались уже уходить с поминок Халыка, но тут в дом вошла пожилая, высокая и, видимо, в молодости очень красивая женщина в старом чабыте и чернобородый мускулистый яшули.
Увидев ее Ахмед-майыл дрогнул. – Нурсолтан… вот так получилось, – сожалеющий голос Ахмед ага задрожал. – Вот как пришлось вернуться сюда…
На красных, с опухшими веками глазах жены Халыка показались слезы. Но она овладела собой, сдержалась.
– Что поделаешь, Ахмед, – сказала она скорбно. – Видимо этому суждено было случиться. – Ахмед ага тяжело вздохнул.
– Видишь, причиной какого горя я стал… – И голос его снова задрожал.
– На все воля Аллаха – чему суждено случиться, то и случится, никому не дано избежать того, что на роду написано, – повторила Нурсолтан. – Если кому судьбой предназначено, что его укусит собака, то собака укусит, даже если этот несчастный едет на верблюде… Спасибо, Ахмед, что пришел; спасибо, что искал тело моего мужа. Покойный очень любил говорить о тебе. Не забывай нас. Хотя теперь и нет твоего друга, но есть его дети, так что приезжай к нам, мы всегда будем тебе рады, – сказала она, стараясь не показать своего горя и обиды, но они чувствовались.
– Вы, Нурсолтан, простите мой грех! Смерть Халыка, любящего брата своего, на моей совести и нет мне прощения. – Тон, его слова опять обеспокоили Нурсолтан.
– Не думай так, Ахмед! Нет ни в чем твоей вины. И я, и дети мои, и весь род наш так считают. Знай это! – сказала решительно и глаза ее ожили, стали требовательными, властными. Но не надолго в них держался жесткий, холодноватый блеск. Потеплели, смягчились. – Ты не мог спасти моего мужа – знаю об этом. Знаю и то, что тебе те шакалы-убийцы приготовили еще более страшную участь, мой хоть не мучился, а ты… Люди рассказали, каким ты был, когда тебя освободили…
Какие люди? – удивился я. – Никто же не видел… Айнабат. Конечно она, больше некому. Айнабат матери Назара – председателя сельсовета; мать Назара еще кому-то. “Что узнает одна женщина, узнает весь мир», не зря так говорят.
Мы из дома вышли во двор. И в числе трех мужчин, которые, скрестив ноги, сидели вокруг поставленного на огонь казана, я увидел пастуха Нагыма. Тот, положив на колено половину пресной лепешки, задумчиво смотрел в костер. Встретившись со мной взглядом, узнал меня. И виновато опустил голову, устыдился, видно, что около такыра, страдая, что нет терьяка, поносил бедного Халыка. Так и просидел Нагым, не подняв лица, сжавшись, не шелохнувшись – думал, наверное, что я расскажу людям, как нелестно говорил он об убитом хозяине дома.
Все время, пока ехали в Оджарлы, Ахмед-майыл не произнес ни слова. Правда, было не до разговоров, мы летели во весь допустимый, чтобы не загнать коней, опор – торопились успеть в аул засветло, и все же… Старик был непривычно сосредоточенный, углубленно-задумчивый; даже, когда, давая коням отдохнуть, переводили их на легкую рысь, начинали мы с Назаром обмениваться короткими замечаниями о чекистах, о Нурсолтан и мулле, о погоде на завтра. Ахмед-майыл молчал, пристально глядя прямо перед собой.
В аул приехали перед закатом – жара спала, воздух вдали посинел, длинные наши тени распластались далеко по земле, ломаясь, изгибаясь на буграх и выбоинах дороги.
Не успели мы подъехать к дому Назара, добродушный волкодав Акбай заскулил, завзвизгивал, увидев хозяина. На его восторженные стенания выскочила мать Назара, всплеснула руками и, радостно называя нас “маленькими» и “родненькими», приняла повод коня сына. Повела жеребца во двор, все время оглядываясь со счастливым лицом. Появившаяся вслед за старушкой Айнабат в заштопанной, отстиранной, а потому какой-то особенно праздничной парандже, несмело взяла под узды Боздумана, повела его за собой и лицо у женщины тоже было счастливое. “О, Аллах, – у меня захватило дух, – неужто скучала обо мне, тосковала?» Я пытался охладить себя, вернуть на землю: “Просто женщина довольна, что затянувшаяся остановка кончилась, что завтра в Хиву», – но верить такому простому объяснению не хотел.
И когда слез с коня, когда расседлав Боздумана, все искал взгляд Айнабат, чтобы увидеть в нем хоть намек на радость от встречи со мной. Женщина глаз не отводила и радость в них была, но какая-то скрытая, затуманенная, словно Айнабат вглядывалась вдаль или в себя.
Она осталась во дворе поить-кормить коней, а старушка проворно шмыгнула в дом; мы потянулись за ней.
Внутри стало вроде бы как-то по другому – светлей, просторней, что ли. И только приглядевшись я понял в чем дело: кошмы, застилающие пол, вычищены – нет ни соринки, ни пылинки, ни пятен, стали как новые; стены тоже без того налета, который оставляет время, и по ним, видимо, тоже прошлась рука женщины, любящей порядок и уют; камни очага сияют свежей, чуть ли не режущей глаз побелкой.
“Айнабат» – догадался я, потому что увидел, как Назар растерянно и пораженно взглянул на мать; значит, – не она. Она могла бы сделать все это до нас.
В доме нас уже ждал ужин. Я сел к дастархану, чувствуя, как от освеженного лица разливается по всему телу бодрость, сливаясь с приятной усталостью. Тихо, по-домашнему простреливали в очаге дрова, мясо было сочное, лепешки свежие, чай ароматный и горячий – хорошо: уютно, спокойно, ни забот, ни тревог. Вот так бы и мне – свой дом, ласковый огонь очага, еда на дастархане, Боздуман и коровы, овцы для Айнабат на дворе. И еще, обязательно, куча черноглазых, тугощеких, круглолицых, как мать, шустрых ребятишек – чем больше, тем лучше. А потом – ночь: очаг погас, детишки угомонились, посапывают во сне, а я, уже заранее улыбаясь, жду, когда Айнабат, закончив дела по хозяйству, придет ко мне, нырнет, горячая и гибкая, под одеяло и опять до утра, до самого рассвета будут моими ее послушное тело и ее обнимающие меня руки…
В этом ауле нам пришлось пробыть
