Григорий Свирский - Мать и мачеха
-- Гони!
Кругом стрельба, я гоню, только вижу, лошадь задыхается, сдает... "Хомут поправь!" -- кричит капитан. Оказывается, у лошади хомут перевернулся, поэтому задыхается. Я человек городской, как этот хомут переворачивать?
Тут где-то рядом очередь полоснула, капитан соскочил с саней, быстро управился с конем, ногой уперся в него, что-то там подтянул. Хоть и дрожали у него руки, а все сделал, как надо; отобрал у меня вожжи, выстрелил два раза из пистолета у лошадиных ушей. Как понесется коняга, мы с военврачом едва из саней не вывалились. Спас свою любовь, только вот до свадьбы не дожил, бедняга...
Осталась позади стрельба. И вдруг:
-- Стой! По-русски! Это был заградотряд. Я радуюсь, а военврач плачет. Оружие у нас отобрали, мы вроде как арестованные. Окруженцы. И тут выходят из леска четыре немца. С автоматами. А мы безоружные. Мы на них уставились, а они на нас. Постояли и как шарахнутся назад. Забыли, что у них автоматы... Тут выглянул из хаты лейтенант -- проверяющий. Из СМЕРШа который. Что за народ приходил? -- спрашивает. Немцы, отвечаю, нас выручать приходили... Капитан мой побелел, шепчет мне:
-- Ты дошутишься!
И в самом деле дошутился. Правда, не в этот раз. Позднее, когда направили меня после проверки в 451-й отдельный минометный дивизион, в 30-ю армию, к знаменитому генералу Лелюшенко, которого, не буду врать, тоже не видал.
Стоим в обороне. Слышу, какая-то девчонка появилась в блиндаже. Москвичка, говорит. Гостила у тетки под Ржевом. Пробирается домой. Девчонка разбитная, языкатая. Разведчику говорю, который девчонку задержал: своя, городская, сразу видно. Потрепались с девчонкой, посмешил ее, сухарей дал в дорогу.
Чуть стемнело, зовут меня в СМЕРШ. Заградотряд задержал шпионку. Так и заявили: пересланная шпионка! "Вы ее выгораживали, дали еду на дорогу. Кто и когда вас завербовал?" Вот это номер!.. Забрали у меня ремень, автомат. Поддерживаю штаны рукой, пытаюсь оправдаться... И отлично помню, что сказал самому себе: она такая же шпионка, как я турецкий султан. А ведь не сказал этого офицеру СМЕРШа, испугался. Нас как воспитывали? Все вокруг шпионы. Все маскируются. Смолчал. Убить меня за то было бы справедливым. И вижу вдруг: действительно собираются... Вызвали солдата, тот штык мне в спину. Завел за дом, кинул мне лопату. Копай, приказывает, отсель досель...
Лежать бы мне там, под городом Ржевом. Но тут подъехал к хате на "виллисе" подполковник Пименов, не то наш начальник штаба, не то комбат. Не помню. А вот фамилию запомнил на всю жизнь. Как тут не запомнить! Мельком бросил на меня взгляд, скрылся в хате, тут же выходит и говорит солдату: "Я беру его на поруки. Он кадровый солдат". Лейтенант из СМЕРШа за ним показался, махнул рукой часовому: мол, отпусти...
Идем мы с Пименовым молча, я наконец от оцепенения отошел, спрашиваю:
-- За что они меня? А?
Он только кивнул в сторону рощи. Она называлась рощей смерти. Там расстреливали по приговору трибунала. А кого без приговора, видать, стреляли где придется. Каждый день по десять -- пятнадцать человек. Заградотряд вылавливал. При мне привели мальчишку. Лет восемнадцати, не больше. Пытался из запала гранаты сделать себе мундштук. Была тогда такая солдатская мода, мундштук мастерить. Чтоб самокрутку из газетки не сосать, а мундштук. Запал разорвался, парню отхватило два пальца. Все! Дезертир-самострел. Попробуй докажи, что по оплошности. Не научили... Старшина из СМЕРШа раздел его до кальсон. Повернул спиной к стрелявшим. Скомандовал: "По изменнику Родины -огонь!" Сбросили в воронку от бомбы, пошли за следующим...
Я думал, подполковник Пименов спас меня из добрых чувств, а он говорит:
-- Будешь кровью искупать свою вину!
Я уж не оправдываюсь. Как будет, так будет... Оказалось, немцы заскочили в наше укрепление. Постреляли всех. Там они сейчас или нет? Штурмовать некому. Человек десять мальчишек, совсем зеленые, раненые стонут. Кого пошлют выяснять, пуля верная. В упор. "Проверить!" -- приказал мне Пименов.
Укрепление -- насыпь с ячейками для пулеметов. Поднялся туда на животе, сполз на спине в длинный окоп. Есть кто в пулеметных ячейках -- не видать. Спустил предохранитель. Проскочил окоп насквозь -- никого. Был бы за углом хоть один немец -- срезал бы меня. Точно. Выбрался и доложил по всей форме. Подполковник хвалил меня какими-то преувеличенными словами. Героем назвал. А какой я герой, дрожу, как осиновый лист. За один день столько происшествий, мать их так и этак!..
Летом не продвинулись ни на шаг. Пытались, конечно, да получили в зубы. Приказано было зарыться в землю. И не рыпаться. А кому было рыпаться-то? Окопы пустые. Были места, где на километр три-четыре солдата. В лесах, случалось, вообще не было траншей. Деревни безлюдные. Космориха. Дешевка. Такие названия, что от тоски помрешь. Когда потеплело, там невозможно было находиться. Вонища! Снег сошел, и трупы, которые остались с зимы в поле, начали разлагаться.
Самый знаменитый стих о войне называется, если мне память не изменяет, "Я убит подо Ржевом". Не "под Москвой" написали, не под Сталинградом, хотя там та-акое было... А подо Ржевом. Столько тут лежало пехоты! Страсть!.. К зиме 42-го попал в роту разведки. Предложили. Не отказался. Война -- дело отвратное. А скучная война -- вдвое. Рутина с убийством... В разведке разнообразнее. Перебрался к ним в палатку. Блиндаж, накрытый брезентом и ветками, для маскировки. Первая вылазка была удачной. Попал в группу прикрытия. Часа три пролежали в снегу, пока немец не показался. По малой нужде вышел. Двое здоровущих парней врезали ему чем-то по голове и скинули к нам. У немца на голове дамское трико и еще тряпки рваные. Одну тряпку в рот сунули, чтоб голоса не подал. Донесли до своих, посадили его в сани и помчали в штаб, как приказали. Своими телами отогревали его в пути, чтоб не окочурился. Он весь дрожал и лепетал: "Никс фашист". Дух от него, когда он ожил, был какой-то не наш. Кофейный. Так у них блиндажи пахнут. Хлебом, который хранят в опилках. Каким-то одеколоном. И кофе. Чужой дух. Представили меня к медали "За отвагу". По 42-му году большая честь...
Второй раз пошли -- никого не взяли, сами едва ноги унесли. Отполз, вижу: "мессершмитт" разбитый. Я под него. От ветра. И переждать, пока развиднеется. Под ним кто-то лежит. Угрелся, спит. И я под бок к нему. Утром проснулся, говорю: пошли, кореш! Оказывается, это мертвый летчик, с "мессера". Выбрался из кабины, да только истек кровью... Вот дела!
Наступление началось в ночь под новый год. 1943-й. Впервые подвезли неизвестное оружие -- Катюши". Я подкрался посмотреть, чуть меня часовой не подстрелил. Интересно! Взяли за основу старый, на бензине еще, танк "Т-26". Башню сняли, поставили швеллерные балки. А начали стрелять... Я ужаса такого не видал. Куски красного металла над головой с ревом... Лейтенант свистнул в свисток, мы побежали. Снегу по пояс. Вначале бежали один за другим. По следу, иначе сопреешь, на огородах ляжешь. Деревня называлась Леонтьево, знаменитая деревня, два раза брали, и все в зубы нам... Достигли ее, рассеялись фронтом. У меня был дисковый пулемет. Нагрелся он, рукам горячо... Деревня длинная-длинная. Немцы огрызались вяло, редко. Победа вроде. Выбили из Леонтьева, забились в хаты. И вдруг ночью стекла звенят.
Некоторые солдаты не раздеваются, спят в ватниках. Я, если печка натоплена, всегда старался раздеться. Война долгая. Сгниешь... Выскочил из окна в кальсонах. Побили нашего брата несчетно... Оказалось, что выкурили немца не изо всей деревни. Где-то на задах деревни задержались. А ночью подтянулись -- и по нашим окнам из автоматов...
Потом видел: увозили в санях нашего подполковника. Без оружия, шинель внакидку. Передавали: трибунал судил, расстреляли. Очень может быть...
Тут и встал фронт. Под Леонтьевом. В предместьях Ржева. Считай, на полгода. Подсчитали синяки и шишки. Во всем нашем пулеметном взводе один пулемет. Во всем полку пятьдесят шесть душ. Вместо четырех тысяч...
В обороне, как в обороне. Пехота не глупа. Крестьянские дети. От окопов метрах в пятидесяти вырыли землянку. Сколотили двухэтажные нары. Каждые три часа менялись. Чего всем-то мерзнуть!
Был у нас почтальон-москвич, худой, образованный, на гитаре играл. Кроме почты, термосы нам таскал с едой. Убили его, когда полз с термосом. Дядек у нас воевал также, с Урала. Добродушный, спокойный человечина. Пока в пехоту не сунули, водил командирский "газик". Не на бензине, а на брикетах. Назывался "газик" "чай-самовар". Мы с ним и сблизились на почве шоферских разговоров.
Вот и говорит дядек, когда почтальона убили: "Вот как быват. Из-за нас погиб человек". Предложил, чтоб нам термосы не таскали. Сами будем брать. Сухим пайком. Раз в неделю. Вызвался варить похлебку. Достали где-то трубу, соорудили печку. Раз в неделю ползли по очереди за пайком. На всех сразу. Хлеб давали, который мы немецким штыком резали, крупу, лук, томат, сахар, курево, по сто граммов водки на брата. Не густо, но жить можно. Жили и вправду по-братски. Если что делили, так только хлеб. Каждому хочется корочку пахучую. Один отвернется, хлеб возьмет, кричит:
