Григорий Свирский - Мать и мачеха
Маша и Рая переправляли раненых почти три месяца. Затем их выдали.
И повесили на площади. На шее Маши Брускиной пристроили большой плакат о том, что она, партизанка, стреляла в немецких солдат. Рядом с ней казнили двух партизан-мужчин. Это была первая казнь партизан в городе.
Так случилось, что эту казнь снимал кто-то из немецких офицеров, фотография была опубликована в гитлеровской печати. Узнала о ней и Москва. Как сказал мне Семен Зорин, тогда же узнала. У него запрашивали подробности...
Отправили подробности в Москву, и там их, можно сказать, похоронили: еврейка Маша Брускина не годилась для всесоюзной славы. Искали другую кандидатуру, подходившую и по анкетным данным. Россия велика. Фронт огромен. Нашли. Зимой 1942 года немцы повесили под Москвой Зою Космодемьянскую. Она тоже заслуживала славы. И получила ее.
На этом бы и завершилась горькая история Маши Брускиной и ее подруги, но... одна ложь тянет за собой другую. Партийные власти Минска хотели сохранить лицо. Когда после войны ученые-историки и журналисты начали собирать по крупицам факты, составившие затем историю партизанского движения в Белоруссии, возникли естественные вопросы: почему первая казненная партизанка никому, кроме соседей по дому и двум-трем партизанским командирам, не известна? Неизвестна, хотя ее фамилию повторял весь оккупированный Минск. Почему ее не наградили даже медалью, хотя в войну и после войны награждали миллионы? По сути, Машу Брускину похоронили дважды. Вначале гитлеровцы. Затем свои... Вопросы эти задавались и на собраниях, и на встречах партизан.
Высокая партийная власть оправдывалась так: фамилии повешенных, заснятых немцем, известны. А фамилию девушки установить не удалось... Да-да, иные говорили, что это Маша Брускина, но не подтвердилось. Вот и дядя ее утверждает, родной дядя, что не она, вроде. Не похожа...
Все это оказалось враньем, которое держалось почти полвека. В 1987 году в московской газете "Советская культура" была напечатана о Маше Брускиной целая страница. Корреспондент рассказывал, как многие годы он пытался убедить партийные власти Белоруссии, что на снимке вовсе не "неизвестная..." Как эти власти заставили даже родного дядю Маши Брускиной, деятеля культуры, который опасался ссориться с белорусским ЦК партии, врать, что на фотокарточке "неизвестная..." Что партийные власти несколько раз предотвращали публикации статей и местных и московских корреспондентов о Маше Брускиной.
Если, как говаривала улица, "все евреи в Ташкенте" и власти это настроение голодной улицы поддерживали всеми средствами пропаганды, то подвиг Маши Брускиной был им вовсе ни к чему.
Наш командир Семен Зорин это понимал. Как мы знаем, помнил расправы с евреями и пострашнее. Могу ли я теперь, с высоты девяностых годов, не видеть, что привело его, Героя Советского Союза, на государственную границу, чтобы бежать из Советского Союза без оглядки? И сама я не там, слава Богу! И половина моих сослуживцев по еврейскому партизанскому отряду! Не думайте, что это преувеличение. В Израиле наших партизан, которых знаем поименно, около четырехсот, в Нью-Йорке двести, не менее. То, что видел Семен Зорин, они видели тоже. Не слепые... Каждый из них сделал свой выбор сам. Без подсказки...
Леонид КОПРОВ
КАПРЕШТЫ
Капра -- по-румынски коза. Надо ли объяснять, почему маленький городок, в котором я родился, называется Капрешты. Козам здесь хорошо...
А не только поселенцам, которые съезжались сюда, на плодородные земли Бессарабии, из Белоруссии, Волыни и Литвы и которым были даны царем Николаем I большие льготы, и главная из льгот -- освобождение от воинской повинности, 25-летней солдатчины. Козы блеяли и в степи, и на огородах, и на балконах. Кому милы донские рысаки -- чемпионы международных скачек, а мне коза из городка Капрешты!..
В Капрешты было шесть улиц и одна железнодорожная станция, правда, в семи километрах от нашего местечка, и свой "железнодорожник" -- балагула Борух, который доставлял жителей Капрешты на свою станцию Рогожены. Расписание поездов знал только Борух, и только он куда-то торопился. Остальные жители городка не торопились. Никуда и никогда. Чай пили из самовара, раздувая его сапогом. Воду привозила в огромной бочке лошадь по имени Сака. Вода в речке Рэут, которая поила все местечко, была кристально чистой, даже понять трудно, почему Рэут любили главным образом мальчишки и козы, которые набивались в нее так плотно, что река выходила из берегов...
Мы терпеливо ждали, когда щелкнет пастушеский кнут и стадо потеснится и пустит нас, мальчишек. А звук кнута, искусно рассекающего воздух, разве можно забыть? Девочки кричат "Ой!", а мы смеемся, и просим у пастуха кнут, чтобы научиться щелкать так же музыкально, как он...
А торжественность субботы и торжественное шествие евреев, идущих в синагогу! А запах теплой халы, от которой так хочется отщипнуть кусочек!..
В городке было четыре синагоги, и в субботу, казалось, все Капрешты отправлялись пообщаться с Богом, ибо от Бога ждали многого. Прежде всего, что удастся с Божьей помощью выучить детей. Ведь не откуда-нибудь, а из Капрешт вышел знаменитый писатель на хибру М. Гольденберг! Ученого человека из Капрешт можно было встретить и в Бухаресте и, говорят, даже в Париже. Не случайно в городке было три школы и богатая библиотека.
И, конечно, базар Ирид, на котором можно было что угодно купить и продать. Товары выкладывались прямо на землю; зимой грелись у горшка с углем, топали ногами, но торговля не прерывалась...
Напрасно великие еврейские писатели Шолом Алейхем и Менделе Мохер Сфорим уделили столько внимания местечковому человеку воздуха. Конечно, чудаки украшают мир. Но все же... Главным человеком в Капрештах был ремесленник. Сапожник, портной, маляр, переплетчик. Люди трудолюбивые, положительные, которые в окружающих деревнях пользовались большим уважением. В каждом доме в молдавской деревне есть касе мара, горница, где висят ковры и накапливаются, на приданое невесте, подушки всех цветов и размеров. Туда впускают лишь почетных гостей. Когда приезжал еврей из Капрешт, он ночевал в касе мара. Его угощали вином, которое в каждом молдавском доме делали, по убеждению хозяев, конечно же лучше, чем где бы то ни было! Бочки стояли прямо на улице: непьющим в Капрештах было трудно...
Застеклил еврей-стекольщик дом -- пей от души! Обновил еврей-портной крестьянские штаны с неизменно круглыми заплатами сзади -- пей от души, не обижай хозяина!
Крестьяне и их дети, в свою очередь, любили появляться в Капрештах по субботам. Топить печи, загонять скотину. Кому не нужен в Капрештах "субботний гой"! Учтивость и взаимная доброжелательность были естественны. Двери никогда не запирались. Я не помню в Капрештах случаев воровства...
Нет, один случай все же помню. Я рос не с матерью, а с мачехой. Когда шел в хедер, почему-то все женщины на улице спрашивали сочувственно, как она ко мне относится. А позднее перестали спрашивать: это было видно по моему лицу и по рукам в синяках от ее щипков. Как все женщины в Капрештах, мачеха просыпалась в пятницу часа в четыре утра и пекла лекех, струдель, латкес. Я спал на кухне и изнывал от запахов. Своим детям она, по обыкновению, давала попробовать боковые кусочки, про меня забывала. Как-то я рассказал об этой несправедливости своему приятелю Хаиму, он перебил меня крайне заинтересованно: "А куда она положила свой струдель, ты знаешь?"
Это была новая для меня мысль. Оказывается, можно взять и без спроса?!
Отец на другое утро бил меня смертным боем, приговаривая: "В Капрештах воров нет и не будет!" Добавил с удивлением: как это я мог съесть все 165 кусков?! Я отвечал, плача, что было темно и я не считал...
В Капрештах жили просто. Зеркал в домах не было даже у самых состоятельных. Помню, пришел мой отец со своим приказчиком к помещику Овалю. Овалю было дозволено королем Румынии Каролем построить себе дом такой же, как у самого короля. Только на одно окно меньше. Вошли отец с помощником во дворец и увидели: кто-то идет им навстречу. Поклонились. И встречавшие поклонились. Еще раз поклонились, и те пригнулись в приветствии. Так и кланялись, пока не ткнулись носами в огромное, во всю стену зеркало.
Я тоже в таких дворцах не живал. Чего не было, того не было!.. Однажды, когда я учительствовал в деревне Гаудзена, что возле Капрешт, забрел, гуляя по степи, на территорию помещика Федосю. Тот разглядел с балкона пришельца. В темных очках пришелец, в таких крестьяне не ходили. Узнав, что это еврейский учитель, распорядился выбросить жида немедля. Работники схватили меня за руки-за ноги и вынесли из владений. Чтоб еврейским духом и не пахло!.. Бессарабия антисемитами не оскудевала. Как известно, самый злобный антисемит в русской государственной думе был Крушеван, бессарабский помещик.
В Капрешты крушеваны не заглядывали. Была здесь своя еврейская самооборона, состоявшая из крепких парней. А крепче обороны -- вера.
