Дмитрий Стахов - Арабские скакуны
- Простите, - во рту у меня было очень сухо, хотелось пить, простите... Вы не ошиблись? Я вас вроде не знаю!
- Я - Катя! - сказала женщина таким тихим и таким наполненным светлой грустью голосом, что мне стало неловко и за утреннюю нетрезвость, и за раздрызганность, и за исходящий от меня запах - вонь полусгоревшей майки, немытое тело, запах изо рта - мне стало неловко за себя в целом, за свое существование. - Помнишь? Ты любил у меня ночевать. Это было давно...
Это была она, безумная Катька! Та самая красавица, с потрясающим задом, грудями, лоном. С тяжелыми кудрями черных волос. С яркими губами. Это была она? Та самая? С людьми что-то происходит от времени, я всегда это чувствовал, но чтобы так, чтобы изменения были такими!..
- Я бы выпила чаю, - она тяжело, со вздохом сняла рюкзак, поставила его рядом с сумкой: взмокшая от рюкзака спина, собравшееся в складки платье. - Чаю без сахара... И кусочек хлеба. У тебя есть черный хлеб?
- Катя! - сказал я. - Откуда ты?
- Издалека! Я еду в Кокшайск. Ты, конечно, со мной?
Новакас
...Говорят, что эта лошадь лучше всего подходит для женщин и больных. Шаг у этого скакуна настолько ровный, что даже на короткой рыси седок не ощущает тряски. Новакас отличается невысоким ростом, его легко приучить становиться на колени, чтобы седоку было удобнее забраться в седло. Кроме того, новакас отличает и смекалка, та животная смекалка, которая так поражает в бессловесных тварях. Однажды на шедший от Хомса до Сирра караван напали разбойники, и в завязавшейся схватке долго было не ясно, чья возьмет. Следовавшая вместе с караваном знатная девушка, в драгоценных одеждах, поняла, что может стать добычей бессердечных грабителей, которые не только надругаются над ней, но и сделают своей наложницей на долгое время. Девушка ударила нагайкой лошадь и помчалась в горы, где заставила ее лечь за камни и притаиться. Разбойники взяли вверх, разграбили караван и начали разыскивать девушку, но лошадь выполняла команду хозяйки и пролежала в неподвижности до наступления темноты. Наутро тихим и ровным шагом новакас вынес девушку на равнину, где ее встретили посланные на защиту каравана воины...
Вот это была новость! Катька отправлялась в Кокшайск, ехала туда не за просто так, а, конечно, с намереньями, целенаправленно, подготовленно. В ее огромных, падающих с лица глазах светилась идея. Катька ничего не делала случайно, во всем она следовала плану, какие бы трудности ни стояли у неё на пути.
Поправляя платье, она подняла руки и на меня пахнуло густым запахом дороги, ароматом плацкартных вагонов, попутных машин. Все верно, она преодолела неблизкие расстояния, причем - далеко не в самых комфортных условиях, о чем говорила и грязь под ногтями, и выбившаяся из-под платка сальная прядь тонких волос.
- И умыться, - сказала Катька, - умыться с дороги... - она поставила рюкзак рядом с сумкой, огляделась, пошла на кухню, села на стул, положила руки на колени.
- Ну, вот... - сказала она, поправила платок, убрала под него прядь. Ну, вот... Давно не виделись. Ты как?
Мы действительно не виделись давно. Десять лет? Пятнадцать? Двадцать? От нее прежней остались только разрез прекрасных глаз да рубцы на предплечье - Катька не раз и не два резала вены, а еще глотала таблетки, вешалась, топилась. От неразделенной любви, от кошмара существования, от непонимания, от боли, одиночества, от жизни. И как-то так получалось, что это я накладывал жгут, промывал желудок, вытаскивал из петли, делал искусственное дыхание. Я всё время оказывался рядом в нужный момент, и это мне она потом рассказывала, отчего именно в этот раз решила уйти, завязать, закончить. Я долгое время был её доверенным лицом, наперсником. Я даже был свидетелем того, как она бросалась под поезд, но это уже было в состоянии совершеннейшего, причем - взаимного кайфа, на полшага от окончательного отруба, ее друг из Амстердама тогда прислал несколько марок, мне осталась только одна, Катька успела сожрать все другие, и ей начало казаться, что руки и ноги у нее небывалой длины, что поезда снуют мимо ежесекундно, а стояли мы на полусгнившей платформе маленького полустанка, приближался дизель путевых обходчиков, он был еще далеко-далеко, а Катьке виделось, что это курьерский экспресс, представлялось, что ее разрезанное стальным колесом тело потом будут рассматривать путешественники, командировочные, бабушки с внучками, толстые дядьки в пижамах и со стаканами в подстаканниках, молодые лейтенанты, следующие к месту службы, туристы с гитарой, байдаркой, девушками в кедах и в штормовках, что все они будут смотреть на ее бездыханное тело и говорить: "Какая молодая! Жить бы да жить!", - и она кинулась с платформы, но дизель обходчиков прошел по другому пути, и с него кто-то, в итээрошной бороденке, очочках, ни дать ни взять - тот самый турист из Катькиной галлюцинации, прокричал: "Каренина, ёптыть!"
Шрам после того падения Катька и скрывала платком. Но несмотря на тягу к суициду, на жажду перейти последнюю грань, от неё всегда исходили необъяснимые мощь и сила, особенно трогательные, когда проявлялись в слабости и нежности.
- Работаешь? - её взгляд скользнул по лежавшим на кухонном столе продуктам от Анны Сергеевны, она сглотнула слюну, чуть покраснела, улыбнулась. - Я читала твои статьи...
- Понравилось? - спросил я.
- Когда ты писал про траву да про воздух, было вроде неплохо. Что-то тебя волновало. А потом ты начал писать про пушки... За деньги, да?
- Ну надо же как-то жить! - не хватало только чтобы Катька меня начала стыдить и волтузить. - Это, Катя, такая работа...
- Да какая это работа! - она махнула рукой и посмотрела на меня так, словно на мне была масса маленьких картинок, наклеек, бирочек, каждая из которых была многодельная и сложная, и каждую она хотела рассмотреть внимательно, но не успевала, не было времени, цейтнот, она переводила взгляд на следующую, потом на другую, потом... И что толку вести разговор с сумасшедшей? Тяжелая форма шизофрении, распад личности, разрыв значимых связей, разрыв связи с самой собой. Я её боялся? По большому счету - да, от неё можно было ожидать всего чего угодно.
- Помыться! Ты хотела помыться! - нашелся я. - Я подготовлю ванну, а потом будем пить чай. Ты пьешь чай с молоком? С сахаром? У меня есть вот йогурты... Сделать кашку? Остался бекон... Куришь?
- Что же ты не спросишь, зачем я еду в Кокшайск? - Катька нашла картинку в районе моего солнечного сплетения и вперила свои огромные гляделки в нее. -Ничего не удивляет? Ты словно ждал - появлюсь я и мы поедем... И мы поедем, поедем...
- В Кокшайск!
- Правильно, хороший мальчик!
- Катя, дорогая, во-первых, я ничего не ждал, во-вторых, я не сказал, что мы куда-то едем, тем более вместе, в-третьих, я уже давно ничему не удивляюсь. Суммируя, давай-ка сначала помоемся, потом поедим, а потом уже будем во всем разбираться. Хорошо? - убалтывая таким образом Катьку, я поставил чайник.
Она усмехнулась. Тонкие, бывшие когда-то пухлыми, губы, морщинистая, бывшая когда-то матовой, в легком пушке, словно персик, щека.
- Дай закурить! - сказала Катька. - В больнице, из которой я сбежала, если удавалось разжиться табаком, то это были сигареты "Волжские", вонючие, сырые. Нас кормили на шестнадцать рублей в сутки. При нынешних ценах. И морозили зимой. А летом нас жрали комары.
- Я не знал, что ты была в больнице... - я взял пачку "Кэмела", положил перед нею.
- Как это "не знал"? Я туда попала первый раз, когда мы с тобой еще спали! - она вытащила из пачки сигарету, прокатала меж пальцами, понюхала, вставила в рот.
- Я в том смысле, что не знал, что ты была в больнице вот сейчас, не знал, что оттуда сбежала... - я дал ей прикурить.
- Да, об этом не сообщали в газетах. Не было у них места для такого сообщения. О всякой дряни сообщают, обо мне - никогда. Я - в информационном вакууме. И, кстати, заметая следы, я проехала сначала на север, потом на юг, аж до Армавира, потом в Смоленск... А на хера? На хера я заметала следы?
- А... Не знаю, не знаю... Следы, меня учили, всегда лучше заметать... А что с тобой было? - я чувствовал, что надо как-то разрядить обстановочку: в голосе Катьки креп металл. - Сердце? Ты много куришь? Это от курения?
Табачный дым со свистом вошел в её легкие, со свистом вышел. В ней что-то там клокотало.
- Я была на принудительном лечении. Четыре года. Покушение на убийство плюс тяжкие телесные. Хотела убить одного пса, который клеился ко мне, чтобы совратить мою дочь. Освободилась, а дочь за пса вышла замуж, стала сукой, наплодила щенков, жить мне стало негде... - она прислушалась к пению чайника, улыбнулась и лицо ее стало жестоким: глаза остекленели, губы собрались в ниточку. - И тогда я пошла к одному врачу, из тех, что были в комиссии, - он испугался сначала, подумал, я пришла его мочить, - и попросила куда-то меня пристроить. В тихое место. А у него аспирантка из того городка, Тверская губерня, глушь! Кругом леса, болота... Очень странная земля у нас, очень странная...
