Александр Амфитеатров - Паутина
— Да пошлите же за Епистиміей Сидоровной! Авось, хотя она уйметъ этотъ шабашъ бѣсовскій…
И, когда Епистимія приходить, въ домѣ, въ самомъ дѣлѣ, водворяется порядокъ. У Зои въ рукахъ оказываются какія то глиняныя птички, Аглая разсматриваетъ картинки въ «Задушевномъ Словѣ«, Викторъ убѣждается, что, чѣмъ колотить Матвѣя линейкою по головѣ, лучше имъ вчетверомъ, съ Гришуткою Скорлупкинымъ и другимъ одиннадцатилѣтнимъ парень комъ, изъ Епистимьиной же родни, по имени Иляткою, играть изъ Жюль Верна въ путешествіе къ центру земли; старѣющая Ольга Львовна перестаетъ скитаться изъ комнаты въ комнату по слѣдамъ старѣющаго Виктора Андреевича, напрасно ревнуя его къ боннѣ и гувернанткѣ; a Викторъ Андреевичъ, свободно вздохнувъ, среди наступающей тишины, вдругъ находитъ идею, которая вилась вокругъ думнаго чела его цѣлое утро, да все не давалась, спугиваемая дѣтскимъ шумомъ и взглядомъ ревнивой жены: какъ, имѣя въ карманѣ всего на всего сто рублей, уплатитъ онъ на будущей недѣлѣ въ банкъ 500 рублей процентовъ, починитъ конюшню, пошлетъ деньжонокъ Симеону въ Москву и кадету-Ивану въ Петербургъ. По часу и больше сидитъ онъ иногда, запершись съ Епистимией, совѣтуясь объ отчаянно плохихъ дѣлахъ своихъ, и — странное дѣло! — Ольга Львовна, твердо, хотя и незаслуженно, увѣренная, что супругъ ея ни одной юбки не пропуститъ безъ того, чтобы не поухаживать, нисколько его къ Епистиміи не ревнуетъ, хотя Епистимія, на 28-мъ году жизни, еще очень и очень недурна, a ея прошлое барынѣ больше, чѣмъ кому-либо, извѣстно. Она другъ и повѣренная Ольги Львовны, постоянная кредиторша и спасительница ея дыряваго и зыбкаго хозяйственнаго бюджета. Продать жемчугъ? заложить серебро? кто же это можетъ сдѣлать лучше и секретнѣе Епистиміи Сидоровны? Она мчится куда то съ таинственными узлами, a возвращается безъ узловъ, но съ деньгами… И слышится въ барыниной спальнѣ ея прерывистый шепотъ:
— Что хочешь, дѣлай… не даетъ больше… ужъ я ругалась-ругалась… эѳіопъ! говорю, — вспомни барынины благодѣянія…
— Ничего, Епистимія Сидоровна, спасибо тебѣ, я обойдусь…
— Изъ за процентовъ тоже… ну, статочное ли дѣло: ломитъ двѣнадцать годовыхъ? Я, матушка барыня, не уступила: довольно съ него, Искаріота, десяти…
— Ахъ, Епистимія Сидоровна, еще разъ спасибо тебѣ, но, право, я въ такихъ тискахъ, что и двадцать спроситъ — дашь, да поклонишься.
— Какъ можно, барыня! упаси Господь! Это даже слушать страшно.
A между тѣмъ, вещи то изъ таинственныхъ узловъ лежатъ себѣ въ сундукахъ на ея квартирѣ, и эѳіопъ, и Искаріотъ этотъ мнимый, корыстолюбіе котораго она столь энергично клеймить, — въ дѣйствительности — никто иной, какъ сама она Епистимія Сидоровна Мазайкина, любезно-вѣрная Епистимія, какъ иронически зовутъ ее Сарай-Бермятовы.
Что она Сарай-Бермятовыхъ чиститъ и тащитъ съ нихъ, правда, осторожною и деликатною рукою, но за то все, что только можетъ, замѣчаетъ кое кто со стороны… Между прочими, суровый, вѣрный слуга — крѣпко уважаемый Епистиміей — угрюмый Евсѣй Скорлупкинъ.
— Сестрица! Вы бы хоть поосторожнѣе, — сдерживаетъ онъ ее, — надо совѣсть имѣть…
Она складываетъ руки и умоляюще смотритъ на него прекрасными синими глазами:
— Братецъ! не осуждайте… Ну что? Все равно: не сегодня, завтра рухнутъ… Чѣмъ чужимъ въ лапы, лучше же я свою пользу возьму…
— Оно такъ, да все же…
— Братецъ! Кабы я для себя… Для Гришеньки стараюсь… все ему пойдетъ…
И умолкали упреки на устахъ суроваго Евсѣя, потому что сына онъ любилъ паче жизни и чести своей.
Изъ семьи Сарай-Бермятовыхъ особыя отношенія сложились y Епистиміи съ Модестомъ, котораго она, по возвращеніи изъ Москвы, застала гимназистомъ шестого класса. Она сразу замѣтила въ немъ большое сходство съ Симеономъ, и наблюденіе это наполнило ее тоскливою злобою.
— Такой же змѣй изъ змѣеныша выростетъ!
И, такъ какъ, несмотря ни на что, продолжала она Симеона любить до того, что часто пролеживала въ горькихъ слезахъ напролетъ безсонныя ночи, то этотъ мальчикъ сталъ для нея какъ бы символомъ той отрицательной части, которую она сознавала въ своемъ сложномъ чувствѣ къ Симеону. Модестъ для нея сталъ Симеономъ внѣ любви къ Симеону. Наблюдая Симеона, она могла мучительно страдать отъ сознанія его грубости, сухости, разврата, эгоизма, но не могла — до сихъ поръ не могла! — относиться къ нему съ тѣмъ холодомъ ненависти, съ тѣмъ мстительнымъ злорадствомъ, съ тою послѣдовательностью глубоко затаенной, но тѣмъ болѣе прочной вражды, которыхъ ей противъ него такъ хотѣлось… Но, разглядѣвъ въ Модестѣ второго будущаго Симеона, только еще вдобавокъ съ фантазіями, лѣнтяя и безъ характера, она перенесла на него всѣ недобрыя чувства, которыхъ не сумѣла имѣть къ Симеону настоящему. По наружности не было лучшихъ друзей, чѣмъ Модестъ и Епистимія, a — въ дѣйствительности, Епистимія даже сама не отдавала себѣ полнаго отчета, насколько она презираетъ и ненавидитъ этого опаснаго мальчишку, вымещая на копіи гнѣвъ, который была безсильна выместить на оригиналѣ. И все, что есть хорошаго и положительнаго въ Модестѣ, возбуждаетъ въ ней вражду и жажду испортить и разрушить. И все, въ чемъ онъ противенъ и гадокъ, радуетъ ее какою то змѣиною радостью.
— Погоди ты y меня, материнское утѣшеніе! — со злобою думаетъ она, сочувственно улыбаясь глазами и ртомъ, когда Ольга Львовна поетъ хвалы уму, способностямъ и блестящимъ успѣхамъ Модеста:
— Это геній растетъ въ нашей семьѣ! настоящій геній!
На семнадцатомъ году Модеста Епистимія сдѣлала его своимъ любовникомъ — безъ всякой страсти, съ холоднымъ цинизмомъ профессіональной развратницы, исключительно ради удовольствія надругаться надъ его юностью такъ же, какъ когда то Симеонъ надъ ея молодостью надругался. Развратила мальчишку и сейчасъ же и оборвала эту короткую связь, очень ловко передавъ Модеста въ распоряженіе одной изъ самыхъ распутныхъ и извращенныхъ бабенокъ губернскаго города. Эта госпожа обработала будущаго генія такъ, что онъ едва кончилъ гимназію и въ университетъ вошелъ неврастеникомъ и алкоголикомъ, съ притупленною памятью, быстро утомляющеюся дѣятельностью мысли, отравленной 24 часа въ сутки иллюзіями и мечтами эротомана… A въ молодежи тогда какъ разъ начиналось то помутнѣніе декаданса, которое, во имя Діониса и революціи плоти, вылилось потомъ ливнемъ порнографіи въ литературѣ и половыхъ безобразій, и преступленій въ жизни. Нырнулъ въ эту пучину Модестъ и вынырнулъ таковъ, что даже возвратившійся въ то время на родину Симеонъ, всякое видавшій, только руками развелъ предъ удивительнымъ братомъ своимъ:
— Хорошъ!
A старики, тѣмъ временемъ, стали подбираться съ этого на тотъ свѣтъ. Первымъ ушелъ изъ міра Викторъ Андреевичъ, унесенный апоплексическимъ ударомъ ровно черезъ недѣлю послѣ того, какъ хинью пошло съ аукціона послѣднее именьице Ольги Львовны, заложенное, перезаложенное и стоившее Сарай-Бермятовымъ столькихъ процентныхъ платежей, что врядъ ли не трижды покрыли они и самый капиталъ. За Викторомъ Андреевичемъ, какъ вѣрный оруженосецъ за своимъ рыцаремъ, вскорѣ послѣдовалъ угрюмый Евсѣй. Ольга Львовна тоже не надолго пережила мужа: всего два года ревновала она ко всѣмъ память его, какъ при жизни ко всѣмъ ревновала его живого. И y дворянъ Сарай-Бермятовыхъ, и y мѣщанъ Скорлупкиныхъ оказались новые домодержатели: въ дворянской семьѣ — Симеонъ, въ мѣщанской — Епистимія. Потому что не довѣрила она идола своего Гришутку вздорной бабѣ матери и, по смерти Евсѣя, поселилась вмѣстѣ съ овдовѣвшею сестрою, чтобы имѣть за мальчикомъ постоянный надзоръ, котораго не чаяла отъ Соломониды.
— Вонъ она храпитъ, засвистываетъ… такъ бы и сына прохрапѣла, колода надменная, кабы не я!
Почтенная Соломонида Сидоровна Скорлупкина принадлежала къ тѣмъ избраннымъ женскимъ натурамъ, которыя обязательно должны давать пріютъ въ обширномъ тѣлѣ своемъ очередному бѣсу какого нибудь смертнаго грѣха. Отдавъ въ юности щедрую дань бѣсамъ лжесвидѣтельства и блуда, послѣ амурной исторіи съ водовозомъ, красавица едва ли не отдала нѣкоторой дани бѣсу человѣкоубійства. Ибо водовозъ ея, — вздумавшій было возобновить пріятный свой романъ съ нею и, на отказъ, разразившійся угрозами обо всемъ увѣдомить мужа, — хотя и получилъ краткую взаимность, но вслѣдъ затѣмъ преподозрительно умеръ отъ холерины, неосторожно покушавъ пирожка, испеченнаго доброжелательною мамою Авдотьею. Всѣ эти обстоятельства совершенно отвратили Соломониду Сидоровну отъ романическихъ приключеній, такъ какъ спокойствіе въ жизни она цѣнила превыше всего, и возвратили ее на путь супружескихъ добродѣтелей. Но, къ сожалѣнію, посрамленный бѣсъ блуда прислалъ на свое мѣсто бѣса чревоугодія и лакомства, a нѣсколько позже, когда бывшая красавица приблизилась къ тридцати годамъ, то пожаловалъ и бѣсъ — не то, чтобы пьяный, но большой охотникъ до сладкихъ наливокъ, которыя великолѣпно варила мама Авдотья. Когда послѣдняя, волею Божіею, помре, это искусство, съ нею вмѣстѣ умершее, было едва ли не главною причиною горькихъ слезъ, пролитыхъ старшею дочерью надъ материнскою могилою. Раскормили эти два бѣса Соломониду Сидоровну до того, что стала она вѣсить, при не весьма большомъ ростѣ, восемь пудовъ безъ малаго, a ликъ ея издали походилъ не столько на черты человѣческія, сколько на выходящую надъ горизонтомъ красную полную луну. Когда она овдовѣла и осиротѣла, сосѣди качали головою:
