Александр Амфитеатров - Паутина
— Курьезное приключеніе… A дѣвица маньификъ… лѣто проведемъ не безъ пріятности… A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма… Надо будетъ посмотрѣть…
За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздраженіемъ говорилъ супругѣ своей Ольгѣ Львовнѣ:
— Вотъ говорятъ: Евсѣй не пьетъ… Рѣдко, да мѣтко! Сегодня — можешь представить — вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диванѣ, совсѣмъ одѣтый, но босой, a сапоги надѣты вмѣсто ногъ на руки — можешь представить, какъ хорошъ!.. Окликаю: молчитъ… Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вмѣсто глазъ — жернова какіе-то кровавые… Смотритъ мнѣ въ глаза и — не узнаетъ… Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ…
A вечеромъ того же дня Епистимія была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она послѣ господъ съ вечерняго стола, — вдругъ вошелъ Евсѣй и, не говоря ни слова, — впервые за шесть лѣтъ, — низко и глубоко ей поклонился… И, когда она глядѣла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отвѣтить на поклонъ, Евсѣй протянулъ руку и сказалъ:
— Не держите на меня сердца, сестрица, — отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ…
И вспыхнула Епистимія, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евсѣя вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибкѣ честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на столѣ, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отвѣтила:
— Не въ чемъ мнѣ васъ прощать, Евсѣй Авксентьичъ, — вы меня, если чѣмъ согрубила, простите.
Вспоминаетъ Епистимія въ безсонной ночи своей Евсѣя Авксентьича и крестить въ темнотѣ нервно зѣвающій, съ воспаленными губами, ротъ:
— Царство небесное!.. Хорошій былъ человѣкъ! Большого характера… Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого грѣха не сотворилъ… — Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могилѣ быть, a мнѣ на Сахалинѣ. Но, когда человѣкъ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и нѣтъ ему въ себѣ воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки нѣкіе, сквозь потомство свое глядѣть… Такъ и перекипѣлъ въ одиночку. Еще семь лѣтъ жили, — словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою… Только на смертномъ одрѣ обнаружилъ: «Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистимію невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и провѣрилъ: и съ кѣмъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гдѣ родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ… За всѣ эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но — сына жалѣю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому — опамятуйся, не блажи: видишь, нѣтъ ничего тайнаго, что не стало бы явнымъ… И очень жаль мнѣ, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вмѣстѣ съ Гришуткою…А теперь Гришутку тебѣ ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, — не нищіе: невѣжества, темноты нашей боюсь. Матвѣй Викторовичъ обѣщался быть Гришуткѣ за родного брата… Эхъ, жаль мнѣ, въ отъѣздѣ Епистимія: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку… Супруга! теща! слушайте: Епистиміи Гришутку наказываю… чтобы въ ея волѣ былъ… A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернотѣ и дурнемъ, — не будетъ тебѣ отъ меня прощенія… въ черномъ свѣтѣ, начну тебѣ являться, покою не дамъ…
— A ей что? — съ презрѣніемъ усмѣхнулась Епистимія, — сказывала мнѣ маменька: только вывиралась предъ умирающимъ то, что напраслину на нее клеплетъ, и знать она ничего такого не знаетъ, вѣдать не вѣдаетъ, a что Епистимія — ужъ это всякому, кого не спроси, извѣстно — что распутная, такъ распутная… У-у-ухъ вы, враги мои! недобрые враги!
И сверкаетъ она въ темнотѣ негодующими глазами, и сжимаются костлявые жесткіе кулаки. A воспоминанія роятся, клубятся, крутятся.
— Вотъ Ольга Львовна довѣдалась объ ея отношеніяхъ къ Симеону… вышвырнула вонъ изъ дома, какъ грязную тряпку… Симеонъ кончилъ каникулы… уѣхалъ… Мѣсяца не выдержала, распродалась, позаложилась, помчалась за нимъ въ Москву… Очень удивился, поморщился, — однако, хороша еще была, принялъ, позволилъ жить въ тѣхъ же меблированныхъ комнатахъ… А, двѣ недѣли спустя, застала она y него барыню — сорокалѣтнюю крашеную актрису… И стала она потомъ ему выговаривать, a онъ смѣялся ей въ лицо и говорилъ:
— На что ты мнѣ? Зачѣмъ пріѣхала? Звалъ я тебя? Какія ты имѣешь права? A черезъ эту госпожу мнѣ открываются хорошіе дома и большія связи для карьеры… И то, что ты ревнуешь, очень глупо, потому что ты сейчасъ беременна и, значить, для меня, покуда, не любовница. Что же ты воображаешь, будто я, пока ты соблаговолишь разрѣшиться, обязанъ жить монахомъ? Чорта съ два, любезная моя! Не изъ большихъ ты графинь…
Холодная злоба мурашками бѣжитъ по спинѣ Епистиміи.
— Я тебѣ покажу, голубчику, — думаетъ она, — узнаешь ты y меня скоро, изъ какихъ я графинь. Но тогда она не злобу чувствовала, a только ужасъ — ужасъ вдаль убѣгающей, обманомъ злымъ разсыпающейся, грубо отнимаемой любви, въ которой она увязила все существо свое, какъ въ пескахъ зыбучихъ, не вылазныхъ. И грубое слово Симеона, что нужна она ему только, какъ самка, не вызвало въ ней тогда иного чувства, кромѣ стыдной испуганной виноватости, за чѣмъ она осмѣлилась быть матерью, какъ она рѣшилась перестать быть самкою… И она торопится прекратить свое материнское состояніе, чтобы возвратить себѣ состояніе самочье, — возвратить себѣ то, что она еще наивно считаетъ «любовью» Симеона.
Выкидышъ. Нелѣпый, безобразный, варварскій — по средствамъ бѣдныхъ роженицъ — y цинической и безжалостной нѣмки-акушерки, которая въ то же время и сводня. Рядомъ съ Епистиміей лежать женщины, какихъ она еще не видывала въ своей жизни. Загнанныя въ преступленіе дѣтоубійства рабочею нуждой, тѣ объ одномъ стараются: скорѣе подняться на ноги, чтобы стать къ работѣ, которая кормитъ ихъ семьи и часто тѣхъ самыхъ мужчинъ, чьи ласки загнали ихъ въ эту берлогу. Едва переставь истекать кровью, еще качаясь, какъ былинки подъ вѣтромъ, спѣшатъ онѣ слабыми ногами уйти къ швейнымъ машинамъ, переплетнымъ станкамъ, ворочать тяжелыя кастрюли и котлы въ плитѣ, убирать комнаты, мыть бѣлье, ползать по полу съ мокрыми тряпками. Но большинство попало къ нѣмкѣ по тѣмъ же причинамъ, какъ и Епистимія: самки, жертвующія материнствомъ, чтобы удержать при себѣ своего самца. И смотрится въ нихъ Епистимія, будто въ зеркала, страшно искажающія черты ея, но она узнаетъ себя въ нихъ — и въ выпуклыхъ, и въ вогнутыхъ, и въ широкихъ, и въ продолговатыхъ, и въ раздувающихъ, и втягивающихъ лицо. У каждой есть какой-нибудь свой Симеонъ, ради котораго приносится проклятая Молохова жертва. И, когда жертва принесена и выжившія мученицы ожидаютъ сроковъ, пока онѣ снова окажутся достойными ласкъ Симеоновъ своихъ, — y нихъ нѣтъ иной рѣчи между собою, какъ о нихъ же, о Симеонахъ: и проклинаютъ, и анекдоты разсказываютъ, — все о нихъ, каждая о своемъ, каждая — раба страсти, приковавшей ее къ одному повелителю и трепещущей за свою хрупкую съ нимъ связь. Вошла Епистимія въ пріютъ здоровымъ, прекраснымъ человѣкомъ, — вышла искалѣченная тѣломъ, вывихнутая, исковерканная въ чувствѣ, съ отравленнымъ, изгрязненнымъ умомъ… Какіе пріемы и средства она узнала! какіе совѣты и правила она приняла!
— Ты дура, — внушала ей нѣмка-акушерка, — если ты, простой дѣвушка, имѣешь любовникъ благородный господинъ, то ты долженъ сохранять интересъ…
— Не хочу я отъ него интереса, — угрюмо твердитъ Епистимія, темнѣя синими глазами, — люблю его и все… Былъ бы онъ ко мнѣ по прежнему хорошъ, a интереса отъ него не жду… Не интересанка.
Нѣмка затягивается толстою папиросою, которую сама свертѣла своими желтыми пальцами, и хладнокровно повторяетъ:
— Ты дура. Я тебя учу не на тотъ интересъ. Если хочешь, чтобы онъ тебя любилъ, ты долженъ быть для него интересной, чтобы онъ не былъ отъ тебя скучный, — да! Что ты красивый, — думаешь, это все? Я старый и некрасивый, но, когда хочу, отбиваю любовники на дѣвушки, красивыя, какъ ты. Потому что онѣ не знаютъ интересовать мужчину, a я знаю интересовать. Ты думаешь: благородный господинъ — мужикъ? извозчикъ? артельщикъ? Благородный господинъ имѣетъ разные примѣры, его надо забавлять…
И узнала тутъ Епистимія о такихъ вещахъ, возможность которыхъ никакъ не вмѣщалась въ ея провинціальную, честную голову.
— Этого быть не можетъ, — защищалась она, — это вы нарочно шутите надо мною, потому что я глупая…
Но нѣмка принесла ей фотографическія карточки, секретныя книжки…
