Ю. Бондарев - Повести
- В каком смысле?
Зоя присела к печке, пышущей по железу искрами, сняла шапку, тряхнула волосами - они рассыпались по белому воротнику полушубка, - молча улыбнулась посматривающему на нее связисту, и тот незамедлительно широко заулыбался ей. Дроздовский, не изменяя строгого выражения лица, на секунду остановил внимание на Зое, повторил:
- Все знаю, лейтенант Кузнецов.
- При чем здесь панибратство? - поднял плечи Давлатян, и остренький нос его воинственно нацелился в Дроздовского. - Я, например, был бы рад, если бы у меня во взводе был такой командир орудия. Потом мы все из одного училища все-таки.
Дроздовский наморщил лоб, выказывая этим нежелание выслушивать Давлатяна, и, не дав ему закончить, сказал:
- Об Уханове поговорим как-нибудь потом. Прошу подойти к столу и вынуть карты!
«Значит, что-то новое, - подумал Кузнецов. - Значит, ему что-то известно».
Они вынули из полевых сумок карты, развернули их на столе под неровным керосиновым светом. Наступила тишина. Кузнецов, глядя на карту, почувствовал виском жарок горячего стекла и так необычно подробно увидел вблизи Дроздовского, как не видел, пожалуй, ни разу, - самолюбиво-упрямую складку губ, красивые маленькие уши, твердые зрачки его никогда не улыбающихся глаз, в озерную прозрачность которых неодолимо тянуло смотреть.
- Час назад мне позвонили с капэ полка, - заговорил Дроздовский четко. - Как известно, положение впереди нас неустойчивое. Немцы, вероятно, прорвались, как я понял, в районе шоссе. Вот здесь - правее станицы - на Сталинград. - Он показал на карте, его нервные руки были не совсем чисто вымыты, на узких ногтях - мальчишеские заусеницы. - Но точных данных пока нет. Четыре часа назад из стрелковой дивизии выслана разведка. Это ясно?
- Почти, - ответил Кузнецов, не отрывая взгляда от заусениц на пальцах Дроздовского.
- Почти - это, знаете, лейтенант, мишура и поэзия Тютчева или как там еще… Фета, - сказал Дроздовский. - Слушать далее. В конце ночи, если все будет в порядке, разведка вернется. Ее выход на ориентир - мост. Вот по этой балке, восточное станицы. Это в районе нашей батареи. Предупреждаю: наблюдать и не открывать огня по этому району, даже если начнут немцы. Теперь все понятно?
- Да, - полушепотом проговорил Давлатян.
- Все, - ответил Кузнецов. - Один вопрос: каким образом немцы могут открыть огонь, когда их впереди в станице еще нет?
Глаза Дроздовского окатили его холодком.
- Сейчас нет, а через пять минут не исключено, - произнес он с подозрительностью, точно хотел оценить, был ли этот вопрос Кузнецова сопротивлением его приказу или же вполне естественным уточнением. - Ясно, Кузнецов? Или еще не ясно?
- Теперь - да. - Кузнецов свернул карту.
- Вам, Давлатян?
- Абсолютно, товарищ комбат.
- Можете идти. - Дроздовский выпрямился за столом. - Через час буду на батарее, проверю все.
Командиры взводов вышли. Трое разведчиков из взвода управления, стоявшие около стола, переглядывались, затылками ощущая присутствие здесь Зои, понимали, что в блиндаже они сейчас лишние, пора идти на НП. Но, против обыкновения, Дроздовский не торопил их, молча всматривался в незримую точку перед собой.
- Разрешите идти на энпэ, товарищ лейтенант?
- Идите. И вы. - Он кивнул связисту. - Передайте Голованову - ровики копать в полный профиль. Ступайте. Пока я здесь, дежурить у аппарата нет смысла. Когда потребуетесь - вызову.
Распахнутая в темноту, проскрипела, закрылась дверь, протопали по берегу шаги разведчиков и связиста, отдаляясь, канули в безмолвную пустынность ночи.
- Как тихо стало! - сказала Зоя и вздохнула. - Слышишь, фитиль трещит?..
Теперь они были вдвоем в этой блиндажной тишине, сдавленной толщей земли, в теплых волнах нагретого печкой воздуха, с звенящим потрескиванием фитиля в накаленной лампе. Не отвечая, Дроздовский все всматривался в незримую точку перед собой, и бледное тонкое лицо его становилось внимательным и злым. Он вдруг проговорил, неприязненно отсекая слова:
- Чем же это кончится, хотел бы я знать!
- Ты о чем? - спросила она осторожно. - Что, Володя?
Зоя сидела боком к нему на пустом снарядном ящике, держала руки над раскаленной до багровости железа печкой, прислоняла обогретые ладони к щекам, из полутьмы блиндажа улыбаясь ему предупреждающе-ласково.
- Интересно, где ты так долго была? - спросил Дроздовский ревнивым и одновременно требовательным тоном человека, который имел право спрашивать ее так. - Да, я хочу, - проговорил он, когда она в ответ слабо пожала плечами, - хочу, чтобы ты не очень уж подчеркивала на батарее нашу близость, но ты это делаешь слишком! Я тебя нисколько не ревную, но мне не нравятся твои отношения со взводом этого Кузнецова. Могла бы выбрать, по крайней мере, Давлатяна!
- Володя…
- Представляю, что было бы, если бы не я, а Кузнецов командовал батареей! Очень хорошо представляю!..
Он быстро и гибко встал, подошел к ней, весь спортивно подобранный, прямой, золотисто-соломенные волосы зачесаны надо лбом, открытым, чистым, даже нежным от цвета волос, и, засунув руки в карманы, искал в ее напрягшемся, поднятом лице, в ее виноватой улыбке то, что подозрительно настораживало его. Она поняла и, сбросив с плеч накинутый полушубок, поднялась навстречу, качнулась к нему и обняла его под расстегнутой шинелью, щекой потерлась о прохладные металлические пуговицы на гимнастерке. Он стоял, не вынимая рук из карманов, и она, прижимаясь щекой, слышала, как ударяло его сердце и сладковато-терпко пахла потом его гимнастерка.
- Мы с тобой равны, - сказала Зоя. - Ты не видел меня три часа? И я тебя… Но мы не равны в другом, Володя. И это ты знаешь.
Она говорила не сопротивляясь, не осуждая, смотрела мягкими, отдающимися его воле глазами в непорочную, без единой морщинки белизну его лба под светлыми волосами; эта юношеская чистота лба казалась ей по-детски беззащитной.
- В чем же? А, понимаю!.. Не я придумал войну. И я ничего не могу с этим поделать. Я не могу с тобой обниматься на глазах у всей батареи!
Дроздовский расцепил ее руки, с нерассчитанной силой дернул книзу и, брезгливо запахивая шинель, отступил на шаг с поджатым ртом. Она сказала удивленно:
- Какое у тебя брезгливое лицо! Тебе что - так нехорошо? Зачем ты так больно сжал мне руки?
- Перестань! Ты все прекрасно понимаешь, - заговорил он и нервно заходил по землянке; тень его заскользила, изламываясь на стене. - Никто в полку не должен знать о наших с тобой отношениях. Может быть, это тебе неприятно, но я не хочу и не могу! Я командир батареи и не хочу, чтобы обо мне ходили всякие глупейшие разговоры и сплетни! Некоторые только злорадствовать будут, если я покачнусь, только ждут! Почему эти сопляки крутятся вокруг тебя?
- Ты боишься? - спросила Зоя. - Почему ты боишься, что о тебе не так подумают? Почему же я не боюсь?
- Перестань! Ничего я не боюсь! Но здесь все это выглядит знаешь как! Думаешь, в батарее мало наушников, которые с радостью сообщат в полк или в дивизию о наших с тобой… Отлично! - Он неприятно засмеялся. - Война - а они там на нарах валяются! Голубки! Фронтовые любовники!..
- Я не хочу с тобой валяться на нарах, как ты сказал, - умиротворяюще проговорила Зоя и накинула на плечи полушубок, будто ей зябко стало. - Но мне не стыдно, и я не побоюсь, если это так кого-нибудь интересует, сказать и командиру полка, и командиру дивизии о наших с тобой… - Она, стремясь не раздражать его, повторила его слова. - Не это главное, Володя. Просто ты меня мало любишь и… странно. Не знаю, почему тебе нравится меня мучить какой-то подозрительностью. Ты не замечаешь, но ты даже целуешь меня как-то со злостью. За что ты мне мстишь?
Дроздовский перестал ходить, остановился подле нее; пахнуло ветерком, сырым запахом шинели; губы его покривились.
- Тоже нашла мучение! - проговорил он непримиримо. - Что ты называешь мучением? Не смеши меня! За что я могу тебе мстить? Целую не так? Значит, не научился, не научили иначе!
- Я не могу научить тебя, правда? - примирительно сказала Зоя и улыбнулась ему. - Я сама, наверно, не умею. Но разве это главное? Прости меня, пожалуйста, Володя.
- Чепуха! - Он отошел к столу и оттуда заговорил с насмешливой ожесточенностью: - Первым поцелуям, если хочешь знать, меня учила глупая и сумасшедшая баба в тринадцать лет! До сих пор тошнит, как вспомню жирные телеса этой бабищи!
- Какая баба? - угасающим шепотом спросила Зоя и опустила голову, чтобы он не видел ее лица. - Зачем ты это сказал? Кто она?
- Это не важно! Дальняя родственница, у которой я жил два года в Ташкенте, когда отец погиб в Испании… Я не пошел в детдом, а жил у знакомых и пять лет, как щенок, спал на сундуках - до самого окончания школы! Этого я никогда не забуду!
- Отец погиб в Испании, а мать тогда уже умерла, Володя?
Она с замирающим лицом, с острой жутью любви и жалости глядела на его белый лоб, не решаясь взглянуть в пронзительно заблестевшие глаза.
