Ю. Бондарев - Повести
- Да.
Эти фотографии убитой немки он видел раньше: в эшелоне альбомчик ходил по рукам; от нечего делать Нечаев показывал его всему взводу. И сейчас, услышав вопрос Зои, Кузнецов без особого интереса взглянул на фотографии. Молодая белокурая немка в облитом по талии мундире смеялась в объектив, вызывающе счастливая в окружении улыбающейся семьи, полукругом рассевшейся в плетеных креслах за низким столиком, среди сказочно яркой зеленой лужайки перед чистым, аккуратным дачным домиком. На другой фотографии - золотистый пляж, слепяще-снежные в морской сини паруса яхт, на берегу белые тенты, и шоколадно-загорелая немка в купальнике стоит картинно и гордо, обняв за плечи свою подругу с кукольно-нежным личиком, в накинутом на голое тело цветном халатике, с распущенными по плечам пышными волосами. Потом множество напряженных и строгих женских лиц, множество обтянутых по выпирающим грудям мундиров на фоне казарменного здания. Затем еще одна фотография на море: надутый парус накренившейся яхты, влажные от брызг сильные бедра этой белокурой немки, мужественно подтягивающей снасть над головой пышноволосой подруги, испуганно обнявшей ее полные ноги под брызгами вздыбленной волны.
- Эта беленькая… наверно, нравилась мужчинам, - сказала Зоя, не подымая глаз. - Все-таки красива… А вам нравится она, Давлатян?
Лейтенант Давлатян, занятый супом, не ожидая вопроса, сделал торопливый глоток и проговорил сердито:
- Ужасно недосаливает суп наш уважаемый повар. В горло не лезет. Подавиться можно… Отвратительное лицо! - заявил он, скользнув краешком глаза по фотографии. - Что здесь может нравиться? Эсэсовка и дурища наверняка. Улыбается, как кошка. Ненавижу эти фашистские морды! Как она может улыбаться?
«Да, он прав, - подумал Кузнецов. - Почему у меня тоже, когда вижу что-нибудь из Германии, сразу подкатывает что-то к горлу?»
- Насчет вкусов не спорят, Зоечка! - сказал, захохотав, Нечаев. - Тут я выдрал в конце. Посмотрели бы, что у нее за картинки были - умереть можно! Разный разврат. Особенно женский. Знаете, такая поэтесса Сафо была? В Риме…
- Ну и что? - Зоя удивленно повела на него длинными бровями. - Только не в Риме, а в Греции. И что же?
- Вы опять начинаете? О каком таком разврате вы говорите Зое, Нечаев? - краснея, одернул Давлатян. - У вас бзик какой-то! Или вы лишних сто граммов выпили?
- Сто свои, товарищ лейтенант. Трезв, как молодая монашка.
- Давлатян, вы меня защищаете? - сказала Зоя ласково и положила ладонь ему на плечо, тихонько погладила. - Какой вы чудесный мальчик! Ни о чем не знаете?.. А я уже видела эту гадость в одном немецком блиндаже под Харьковом… Когда вырывались из окружения. Оклеен был весь блиндаж.
Давлатян в растерянности вывернул плечо из-под ее снисходительно и нежно гладящих пальцев и, взъерошенный, проговорил:
- Оставьте, пожалуйста, товарищ санинструктор, свои неуместные замечания! Я не мальчик. И не гладьте меня, пожалуйста. Я не люблю…
- Ну, хорошо, хорошо. Не буду.
«Нет, он действительно прекрасный парень, этот Давлатян, - подумал Кузнецов, чувствуя благостно разлившееся по всему телу тепло выпитой водки и не вступая в разговор. - Он всегда мне нравился».
- Зоечка! - сказал Нечаев и, играя улыбкой, снял шапку, наклонил ладную, красивую черноволосую голову. - У лейтенанта Давлатяна невеста, а я один как перст. И мама во Владивостоке. Холостяк. Погладьте, буду терпеть. Я люблю это терпеть.
- Бессмысленно, Нечаев, - шутливо ответила Зоя, пожимая плечами. - Ну, что это вам даст? Вы все не так поймете. Потом во Владивостоке вы были в окружении королев-балерин… Нет, неужели, Давлатян, у вас невеста? - спросила она ласково. - А я не знала…
- Милая Зоечка, я буду тише травы, - взмолился наполовину серьезно, однако с навязчивой страстностью Нечаев, еще ниже склоняя голову. - Прикоснитесь пальчиками… Или брезгуете? Вот убьют завтра - и не испытаю, какие у вас нежные пальчики!
- При чем здесь невеста?.. Глупистика какая-то! - возмутился Давлатян и часто заморгал на Нечаева. - Прекратите эти неуместные бульварные пошлости, сержант! На месте Зои я сплошные пощечины вам отвешивал бы! Да, да!
- Спасибо, лейтенант…
Зоя засмеялась, в то же время сдерживая смех, ее суженные глаза лучисто светились, устремленные на смущенного Давлатяна.
А Нечаев, надев шапку, явно раздосадованный тем, что ему помешали в приятной, развлекающей его игре, изобразил обиду на фатоватом, с бархатными родинками лице, сказал:
- Напрасно, товарищ лейтенант. Испытать Зоечку хотел, а вы уж!.. Играет она: и вроде замужем была, и вроде ей тридцать лет, и все знает, а сама… одуванчик!
Но тотчас умолк, попав в луч ее взгляда.
- То, что испытала я, еще не испытали вы, Нечаев! - смело заговорила Зоя. - Полейте мне на руки мою водку, - приказала она таким тоном, словно имела право приказывать Нечаеву. - Пальцы стали отвратительно липкими после вашего альбома. Спрячьте его. И когда захотите себя испытать в трудную минуту, смотрите на эту обнаженную немочку!
Нечаев, защитно похохатывая, приподнялся на локте, нашел ее кружку и с мстительной щедростью вылил всю до капли водку на ковшиком сложенные ладони Зои.
- Жаль, конечно, водку, но ради вас, Зоечка…
- Ради меня ничего не надо. Спасибо. - Зоя сдвинула колени, на которые кругло натянута была пола полушубка, поднесла руки к шипящему пламени гильзы, взглянула на Кузнецова: - Вы что, спите, товарищ лейтенант? Странно, когда один человек молчит. Как трезвый среди пьяных. У вас что, аппетита нет?
- Я не сплю, - отозвался Кузнецов, неподвижно сидя в тени. - Просто согреваюсь…
Он действительно наслаждался благодатным теплом землянки, ее влажной духотой, живым светом самодельной лампы, звуками голосов, угловатыми тенями по стенам; внутренняя зябкая дрожь прошла; потный, он все же основательно промерз на ветреном берегу, мокрые ремешки холодка еще прислонялись к лопаткам, но ему не хотелось менять положения, не было сил пошевелиться. «Она была в окружении под Харьковом? Она воевала? Какое у нее удивительное лицо, - смутно думал он, глядя на Зою. - В общем некрасива. Только глаза. И выражение лица меняется. Но она нравится и Нечаеву, и Уханову, и мне… Что у нее с Дроздовским? Непонятно как-то все…».
- Послушай, Кузнецов! - перебил спокойное течение его мыслей Давлатян. - Почему не ешь? Суп остыл!
- Кто говорит, что суп остыл? - раздался за пологом землянки начальственный басок. - Суп как огонь! Можно к вам?
- Давай, давай, старшина, всовывайся! - проговорил снаружи голос Уханова. - Всовывайся!
Тяжелые ноги завозились у входа, с шорохом скатывая вниз комья земли, кто-то шарил по занавеси и, найдя край, оттолкнул ее в сторону. И высунулось из-за брезента узкое, набрякшее, ошпаренное морозом лицо Скорика, несколько хищно, по-птичьи посаженные глаза замерцали.
- Вы не заблудились, старшина? - спросил Кузнецов, по одному виду надвинутой на брови новенькой шапки вспомнив запоздалый его приезд. - Что хотите?
- Очень вы строги, товарищ лейтенант. Строже, можно сказать, чем сам комбат! - заговорил старшина с достойной его неуязвимого положения колкостью и прибавил: - Вот! Доппаек положенный получите. И приказ вам и лейтенанту Давлатяну - к комбату… И санинструктору. От комбата я…
- Оставьте доппаек здесь. И идите.
- Вещмешок не могу оставить. Потом никаких следов не найдешь. А другой на земле не валяется.
- Входите быстро - и освобождайте мешок!
Старшина втиснулся в землянку, внеся холод, поставил вещмешок с продуктами на брезент, подчеркнуто солидно вынимая галеты, масло, сахар, табак в пачках - целое богатство, к которому Кузнецов был сейчас равнодушен: обманчивую какую-то сытость чувствовал он после выпитой водки и съеденного сухаря.
- На двоих! - напомнил старшина. - На лейтенанта Давлатяна и вас.
- Идите, - приказал Кузнецов. - Как-нибудь разберемся. Или вы еще хотите что сказать?
- Ясно-понятно…
Старшина свернул вещмешок, крепко прижимая его к груди, задом выдвинулся из землянки, напружив шею, неодобрительным птичьим взором окинул напоследок примолкнувшую в минуту его появления Зою, полог задернул яростно, тщательно, недвусмысленно намекая этим на нежелательность Зоиного присутствия здесь. Затем возле входа снова послышался голос Уханова:
- Ох, и люблю я тебя, старшина! Не знаю почему, души в тебе не чаю, родной наш отец и каптенармус. За аккуратность тебя уважаю, за ласку к батарее.
- Что ба-алтаете, старший сержант? - раскатил за брезентом командирский басок старшина. - Как разговариваете? Чего улыбаетесь? Встать как положено!
- Тихо, тихо, старшина! - засмеялся Уханов. - Зачем так громко! Где встать как положено?
- Р-разболтали командиры взводов младших командиров, нету никакого порядка. Доберусь я до вас, старший сержант! - отчитывающе гремел за брезентом старшина, и похоже было - выговаривал это не одному Уханову, но заодно и обоим лейтенантам, которые должны были слышать его в землянке. - По струнке ходить будете!.. Не таким рога обламывал! Разболтанной разгильдяйщины в батарее не допущу!..
