Том 2. Проза - Анри Гиршевич Волохонский
Дальше было еще что-то, но замедленное и скучное, такое, что я задремал и увидел во сне, как Ян Яныч на манер Вергилия показывает мне свое будущее идеальное государство.
— Человек — существо, ограниченное как сроком жизни, так и размерами имеющегося в его распоряжении грунта, — говорил Ян. — Поэтому нам пришлось решить сперва материально-энергетическую проблему. Почва быстро пришла бы к концу, солнце рано или поздно погасло бы, увеличить размер Земли нельзя из-за усиления гравитации, делать новую планету дорого и не из чего. Мы начали с того, что устранили самый главный фактор общих бедствий, именно — рост населения. Вычислили, сколько биологических единиц может одновременно продержаться, и сколько вычислили — столько и держим. Размножаться даем только по числу родителей. Но смерть продолжала еще многих огорчать, и мы ее превзошли. Как же? — Вот как. Мы заметили, что не потеря тела человеку дорога, а исчезновение ума. И вот мы записываем каждый ум на специальную биологическую нить и прививаем ее новорожденному, который потом вырастает точно таким же умницей. Иногда даем не второму поколению, а третьему — тогда все чередуется через деда к внуку. Социальная специализация пошла проще. По нашим данным оказалось, что сословия, нации и профессии не суть высшие достижения человечества, а звероподобные состояния, которые все же человеку необходимы — это с одной стороны — и которым, хотя и отчасти, тоже необходим человек. Отдаленное спаривание на хромосомном уровне, если хотите — планируемое генное сватовство, а затем молекулярная хирургия решили вопрос.
Мы проходили мимо стада овец с человечьими лицами, которых гоняли с места на место малые группы псоглавцев. В отдельной загородке резвились кентавры. Командовал некто с огромными раскидистыми рогами.
— А вон ваш старый друг — чемпион Лось. Он больше не сердится. Не беспокойтесь… Всеобщее питание, таким образом, производится по замкнутому циклу.
— Что — друг друга? — спросил я.
— Зачем же? Не друг друга, а один другого. По очереди. Да и много ли нужно пищи? Разговоры одни. Вот ублажать себе взоры — это любит каждый. И тут приходится, действительно, много, много показывать. На помощь пришла голография. Показываем все, что можно себе вообразить. Совершенно натуральные предметы, и разница только та, что весу в них нет. А все остальное — успешнейше моделируется. Народ очень много смотрит. Конечно, вас интересует, как обстоит у нас вопрос с любовью.
— Я хочу видеть Анему Порханьину, — сказал я.
— Это очень кстати.
Ян распахнул белый научно-исследовательский халат и посмотрел на занимавший всю его грудь и живот циферблат, для удобства повернутый вниз цифрой 12.
— Впрочем… А Элла Кокон вас временно не устроит?.. Ну, ладно, пойдемте.
Мы миновали дверь, за которой была другая дверь с табличкой «Э. Кокон. Не беспокойте». Мы все же вошли. Ян сказал, что «нам» можно.
Посреди неприбранной дамской комнаты прямо на полу лежал в небольшой человеческий рост размером предмет — по форме яйцо, но поуже и мягкошелковистый на взгляд. Ян еще раз глянул на циферблат и сказал, что «уже скоро». Спустя некоторое время предмет лопнул, и из него в чем мать родила выскочила вполне готовенькая бледная девица лет восемнадцати, похватала вокруг быстро тряпье, накрасила губки, нос напудрила и бросилась с улыбкой к телефону.
— Анема Порханьина. Да-да. Сейчас бегу.
Минут через двадцать она возвратилась какая-то не такая, влетела в комнату, подбежала к ящику, схватила в зубы конец длиннейшей жевательной резинки и стала делать ножкой пируэты, не выпуская нити из зубов и постепенно исчезая в белом вихре. Еще через пару минут Элла Кокон снова лежала на полу.
— Что, партеногенез? — спросил я.
— Нет, профессия. Получаются хорошие прокладки.
Мы поднялись и вышли, причем Ян не забыл прихватить старую оболочку хозяйки дома.
— Что еще вас интересует?
— Где буду здесь я?
— В отделе монументальной пропаганды вообще-то искали человека, но с вами не все ясно, не ясно, в частности, с нами ли вы. Но можете посмотреть.
Ян подвел меня к изображению человеческой фигуры на постаменте. У фигуры еще не было лица, однако была под ногами цитата, как будто из Достоевского: «Покаянному Заблужденцу». Я смотрел.
— Что, подпись не нравится? Голография — все можно мгновенно изменить.
Он махнул коконом Анемы. Надпись сама собой стерлась, и вместо нее возникла другая: «Заблужденному Покаянцу».
— Так лучше?.. Впрочем, я не несу никакой ответственности за ваше поведение, — сказал Ян Янович.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПРОРВАЛО
— Да, я не несу ни малейшей ответственности за ваши сновидения, — сказал Ян Яныч уже наяву. — Отдохнули? Все поняли? Ну, что ж. Может быть, вы теперь объясните, почему вы поливаете нас грязью?
«Ох, надоел», — подумал я и ответил иронически:
— Извините, прорвало.
Тут Ян Яныч прямо весь расцвел.
— Прорвало, говорите? Понимаю. Прорвало. А не желаете ли, я вам анекдот расскажу? Про «прорвало»? Хотите? Ну, я расскажу. Это было году в двадцать четвертом, что ли, — зимою. Только что Его туда положили — рядом со стеною — и как раз мороз, трубы лопнули, кремлевская канализация отказала. Как вы говорите, — «прорвало». Его и залило. Так высшее духовенство веселилось, дескать: «По мощам и миро». Ну, каков анекдотец?
Анекдот был забавен, не нов, и слышать его от Яна Яновича было совсем невесело. Мы знали, что «там» развлекаются тем же, что и «здесь», даже сочиняют кой-чего специально как бы для «нас», однако чтобы так прямо рассказывать нам в лицо — это была новейшая ступень откровения. А Ян, не таясь, лепил мораль к басне.
— Вот видите. Мы теперь другие. Вы зря нас инфернализируете. Вообще, давайте и говорить теперь по-другому. Открыто. Я уничтожаю этот материал прямо на ваших глазах.
Словно десерт анахорета, на столе в
