7 октября - Александр Викторович Иличевский

Через полчаса они снова пошли.

Ахмад едва передвигался, но Глухов никуда не торопился.

«Меня подстрелили. Ты, собака, был когда-нибудь одноногим? Хасану я велел бежать, и он сбежал. Вины его нет, что я один. Этот еврей говорит, что его сын у какого-то Джибриля. Я не знаю Джибриля – сыновья его вроде бы командиры, но в ХАМАСе почти все командиры, крутые точно. Этот еврей спятил. Самому мне не страшно: все равно помирать. Он гонит меня по туннелям. Какие-то мне известны, какие-то – неотличимы от тех, где я был. Время от времени мы показываемся на поверхности, там всюду бомбят, и мы зарываемся снова в землю. Я отведу его к братьям Сальхаб, они убьют его, а я выживу. Рану он мне обработал. Кормит. И мы ковыляем дальше. Странно, но мне уже не хочется впиться ему в глотку. Два раза он стрелял, когда впереди ему что-то показалось. Чуть не угробил рикошетом. Ненависть, с какой мы прем против евреев, гаснет. Бойцы устали, я устал. Какого Джибриля ему надо? Ладно, братья Сальхаб разберутся.

Голова болит. Мало воды. Хочу жрать. А он меня гонит и гонит. Мне уже все равно, подстрелят меня те, кто нас испугается при встрече, или промахнутся. Еврей – русский, русская собака – говорит, что где-то ждет его сын.

Меня никто не ждет. Я одиночка. Хасан мне за сына и помощника, пусть поживет.

Вчера нас накрыло, завалило, меня швырнуло на русского, и мы оба вырубились. Туннель впереди рухнул, нам надо было выбираться. Очнулись один за другим от контузии. Лежим в обнимку. Дышать вроде можно. Я попробовал сдать назад, русский стал помогать. Но оба были слабы, лежим, передохнуть чтобы. Взрывы наверху прекратились, но зато усилился рев танков и пулеметный огонь. Мы прислушивались к бою; каждый из нас старался понять, чья сила берет верх. Но бой, судя по выстрелам, стоял на месте. Русский заворочался, отыскивая вокруг себя выбитое взрывом оружие.

– Зачем тебе сейчас винтовка? – спросил я у него.

– Воевать с тобою, – сказал русский. – Ты цел?

– Сейчас узнаешь.

От удара взрыва лопнул ремень, державший мои руки сзади. Мы подвинулись один к другому, и я его схватил за плечи, а он меня за горло. Я хотел выгрызть ему кадык, а он – выдавить мне глаза. Каждый из нас хотел убить или повредить другого, но стесненные навалившейся на нас почвой мы быстро обессилели от недостатка воздуха, который был нам нужен для дыхания в борьбе, и замерли от слабости. Отдышавшись, я потрогал русского – не отдалился ли он от меня, – и он меня тоже тронул рукой для проверки. Наверху войска прошли вперед и все стихло.

Я старался как можно скорее отдохнуть, отдышаться и затем схватить русского, убить врага, пришедшего откуда-то, чтобы убить меня. От него пахло псиной и хлебом.

У него тоже не было сил – ни чтобы убить меня, ни чтобы жить дальше. Тогда он стал разговаривать со мной, не знаю зачем. Он говорил, что пришел за сыном, чтобы я помог ему забрать его, и он уйдет.

– Ты зачем сюда пришел? – спросил тогда я у него. – Зачем копаешься в нашей земле?

– Я не знаю. Некоторые говорят, что евреи организуют здесь вечное счастье, довольство, порядок, пищу и тепло для себя и арабского народа.

– А мы где будем? – спросил я.

– Арабский народ будет процветать как сосед богатого народа, – недоуменно сказал он. – Все, кто смирный будет и признает в евреях добрых людей, станет процветать.

– Что ты делал в России раньше? – спросил я его.

И он с готовностью объяснил:

– Я был физиком. А теперь я лечу больных раком, теперь я совсем против смерти, мы в госпитале всех лечим: и арабов, и евреев – без разбору.

– В чем же будет спасение евреев? – спросил я у своего врага.

Помолчав, он ответил:

– В мире на земле.

– А ты в чем счастлив будешь? – спросил я у русского.

– Я не знаю ничего, я не должен знать, я сына хочу вернуть.

Я спросил его еще:

– А ты сам-то уверен, что тогда будет хорошо? А вдруг тебя обманут?

Русский ответил:

– Вся моя вера, вся моя жизнь принадлежит сыну.

– Если ты все отдал твоему сыну, а сам ничего не думаешь, ничего не знаешь и ничего не чувствуешь, то тебе все равно – что жить, что не жить, – сказал я и снова кинулся на него.

Над нами, поверх сыпучей земли, в которой мы лежали, начались взрывы. Обхватив один другого, мы ворочались в грунте, давящем нас. Я хотел убить русского, но мне негде было размахнуться и, ослабев от усилий, я оставил врага; он бормотал мне что-то и бил меня в живот кулаком, но я не чувствовал боли.

Пока мы ворочались в борьбе, обмяли вокруг себя землю, и у нас получилась небольшая удобная пещера, похожая на могилу, и я лежал теперь рядом с врагом.

– Как же ты посмел воевать с нами? Кто же вы такие есть и отчего вы такие? Как вы могли пойти против нашего народа, власть которого распространится – уже распространилась – от Бомбея до Гибралтара?

Русский отбился и, выдохшись, тихо произнес:

– Я не знаю…

– Говори – все равно! Как это ты не знаешь, раз нас убивать пришел! Говори – нас обоих, может, убьет и завалит здесь, – я хочу знать!

– Я не знаю, – повторил русский. – Я боюсь, что умру и не спасу сына.

– Ты никуда не пойдешь! – предупредил я его. – Ты у меня в плену! А не я у тебя. Земля, в которой мы лежим, – моя земля. У нас все народы будут в плену вечно! – добавил я убедительно то, чему меня учили с детства. – Говори, – приказал я русскому, – говори, отчего ты такой непохожий на человека, отчего ты неверный?

Во тьме я не видел лица русского, и я подумал, что, может быть, его нет, что мне лишь кажется, что он существует, – на самом же деле он один из тех ненастоящих, выдуманных людей, в которых мы играли в детстве и которых мы одушевляли своей жизнью. Поэтому я приложил свою руку к лицу русского; лицо его было теплое, значит, этот человек действительно находился возле меня.

– Это всё сионисты тебя напугали и научили, – сказал я противнику. – А какой же ты сам по себе?

Я почувствовал, как русский вздрогнул.

– Я не сам по себе, я весь по воле Бога! – сказал русский.

– И я не сам, я тоже по воле Аллаха.

– Разные, получается, у нас боги, – сказал русский.

– Да, разные! И я тот, кем назначит меня быть мой Аллах! Я раб. – И при этих словах мне снова стало хорошо и гордо.

Для меня наступила пора пробираться к своим, но прежде следовало истребить