СНТ - Владимир Сергеевич Березин
Ты, мы видим, хоть и комсомолец, но Бога боишься. Похорони нас, прочитай Песенник над могилой и тогда живи себе спокойно. Это тебе третье испытание, самое главное – потому что настоящая любовь не та, что ведёт тебя к смерти, а та, что позволит тебе остаться человеком, а твоей возлюбленной – успокоить свою душу.
Ну, грибник так и сделал – похоронил каэспэшников и прочитал над ними Песенник, который нашёл всё в том же заброшенном дачном доме. Да только девушку с гитарой хоронить не стал, да и отпевать, понятно, тоже – самому, дескать, пригодится. А любовь моя такова, решил грибник, что мне всё равно – мёртвая моя любимая или живая. И подумал грибник, что уж теперь настанет для него счастливая пора, но не тут-то было.
Ожила она ночью да и заплакала:
– Что ты наделал? Не послушался ты моих друзей да на нас обоих беду навёл. Не будет мне теперь покоя навек, да и тебе счастья не видать. Будем мы с тобой теперь души людские губить и рушить чужие жизни.
Так и вышло…
* * *
Вокруг нас клубилась туманом ночь. Вдруг рассказ старика прервался, потому что в другой комнатке его домика снова раздался звон гитарной струны. Пронеслись окрест над местами, где умер Ленин, звуки тональности ля минор, и снова всё стихло.
Старик посмотрел мне в глаза:
– Жена играет. Днём стесняется, а по ночам – ничего.
(порча)
Напрасно старался бы я описать минуту появления государей в театре: есть зрелища, которых ни язык человеческий, ни кисть выразить не в состоянии; есть случаи, производящие в нас такие чувства, в которых не можешь отдать ясного отчёта.
И. И. Лажечников. Походные записки русского офицера (1814)
Анна Михайловна принимала маникюршу по средам – раз в две недели.
Та приходила всегда вовремя, и её ботиночки утверждались в прихожей, точно смотря носками в сторону двери.
Это напоминало Анне Михайловне покойного мужа, что всегда оставлял машину так, чтобы можно было уехать быстро, не разворачиваясь. Эту привычку муж сохранил со времени своей важной государственной службы. Так что ботиночки стояли носами к двери, будто экономя время для следующих визитов. А визитов было много.
На этот раз маникюрша хитро посмотрела снизу вверх на Анну Михайловну (выглядело это несколько комично):
– Знаете, дорогая, я ведь хожу к Маргарите Николавне…
Маргарита Николаевна была подругой хозяйки – почти двадцать лет, с последнего года войны.
Они вместе служили в театре – не на первых ролях и в том возрасте, когда первых ролей уже не дают. Да и театр был не главный, не второго, а третьего ряда – в него ходили по профсоюзной разнарядке на пьесу про кубинских барбудос. И Маргарита Николаевна вместе с Анной Михайловной пели в массовке песню про остров зари багровой и про то, что он, ставший их любовью, слышит чеканный шаг партизан-коммунистов.
С любовью бывало разное, но в личной жизни подруг было мало надежды на семейное счастье.
Анна Михайловна жила в городе, где выросли четыре поколения её предков. Потом войны и революции собрали свою жатву, и у Анны Михайловны остался от этих поколений лишь толстый альбом семейных фотографий.
А вот подруга её приехала из псковской деревни, десять лет перебивалась с кваса на воду, выгрызла себе место в основном составе (не без помощи Анны Михайловны) и была частью партии, что состояла в оппозиции ко всякому режиссёру.
Они даже пару раз ездили вместе в круиз на пароходике – доплыли до Валаама и вернулись обратно.
У них давно была общая маникюрша, что приезжала на дом.
И сейчас эта маникюрша рассказывала страшную тайну, медленно выгоняя оную из тёмного леса других историй, будто егеря – дичь на охотников.
Она шевелила губами, и правда выходило – страшное.
– Я случайно ухватилась за стену, там такой ковёр… Нет, коврик… Помните, такой полированный шёлк, олени, пейзаж будто в Эрмитаже, там…
Анна Михайловна ждала, и раздражение закипало в ней, как чайник на коммунальной кухне.
– И вот там куколка, а вместо лица – ваша фотография. Вся истыкана иголками! Страх какой!
Анна Михайловна перекатила эту новость во рту, надкусила и ледяным тоном произнесла:
– Всё это глупости, не верю я в это.
На кухне и вправду надрывался чайник – трубил, как архангел в час перед концом.
– Не верите в порчу? – Маникюрша обиделась. – Ну, моё дело – предупредить.
И она начала собирать свои ванночки.
Чайник, модный чайник со свистком, и вправду надрывался – его забыл снять с плиты сосед, неопределённого возраста переводчик. Арнольд… Арнольд… Ну, просто Арнольд – без отчества. «Переводчик времени», как называли его престарелые близнецы, жившие в дальней комнате и помешанные на постоянном ремонте. Впрочем, Анне Михайловне льстило, что переводчик бросает на неё быстрые взгляды, хоть дальше этих взглядов дело не шло.
Куколка. Вот, значит, оно как – она поверила сразу, слишком многое это объясняло в поведении Маргариты Николаевны. Драматург Писемский, как рассказывал их завлит, считал, что актриса получается так – хорошенькую девушку приличного воспитания сводят с негодяем, который тиранит её и бьёт, обирает и выгоняет на мороз в одной рубашке. Из такой, говорил масон и пьяница Писемский, обязательно выйдет драматическая актриса.
Яростное желание сцены было почти материальным – ничего странного в том, что оно у кого-то материализовалось.
Подруга Анны Михайловны прошла именно такой путь, и то, что в конце концов она перешагнёт через свою благодетельницу, сама благодетельница допускала.
Так что Анна Михайловна вовсе не так была равнодушна к доносу.
Она была не удивлена, а оскорблена – только по привычке сохраняла лицо.
Чтобы беречь лицо, нужно было избавиться от эмоций. Эмоции приводят к морщинам – это она уяснила ещё в юности. Спокойствие, которое Анна Михайловна выращивала в себе долгие годы, теперь стремительно улетучивалось,
