Донецкое море. История одной семьи - Валерия Троицкая
– Катя, ты прости, но я Олега всегда стесняюсь об этом спрашивать, неловко мне… Как твоя мама, как брат?
Тетя Ира сидела на кухне Ковалевых и пила чай. Ее муж Андрей нервно курил в форточку. Андрея Агафонова не призвали по мобилизации, и в октябре он ушел сам. Провоевал несколько месяцев и был ранен. На них в окоп сбросили какую-то гадость, и его накрыл собой девятнадцатилетний парень, питерский студент, который тоже пошел добровольцем. Его звали Федор, он привязался к Андрею как к родному отцу и мечтал в отпуск поехать к нему в гости в Севастополь.
После его гибели Андрей сам был убитый. Он поседел уже полностью, движения стали резкими, нервными, а глаза – бесцветными и больными. Он рвался обратно, хотя врачи сказали, что рука раньше чем через полгода не восстановится.
За ним в Донецк приехала жена и везла его домой, в Крым.
– Не знаю, – честно ответила ей Катя. – Какое-то время мне писал мамин троюродный брат из Кременчуга, дядя Миша. Просто поздравлял с праздниками. Я как-то решилась, наверное, году в семнадцатом, и спросила его про маму. Он ответил, что мама давно вышла замуж, и они всей семьей переехали в Винницу. А больше он не пишет.
– Как же так? – недоумевала Ира. – А мама за все это время… ни разу?
– Нет. Не написала и не позвонила, – грустно улыбнулась Катя. – Ни она, ни Рома.
– И даже сейчас? – не поверила Ира.
– Тем более сейчас! – удивленно пожала плечами Катя.
– Как так может быть? Как такое вообще может быть? – взорвалась она. – Это же просто нелепо, это невозможно! Я даже не думала, что… Ну ладно, бросить мужа… Но ребенка? За что?
– Ир, ну что ты девочке душу травишь! – резко одернул ее муж, затушил сигарету о блюдце и сел рядом с ней за стол.
– Иногда я думаю, что так даже лучше, – едва слышно проговорила Катя, наливая Андрею чай. – У нас медсестре родственники через день пишут. Из Луцка. Проклятия шлют. Как начали в пятнадцатом, так и не могут остановиться. А она же совсем старенькая, ей каждый раз плохо становится.
– Зачем она читает? – возмутилась Ирина. – Вообще, нужно номера в «черный список» внести…
– Да мы вносили уже, – устало поморщилась Катя. – Меняют. Делать им, наверное, нечего… Доведут ее когда-нибудь, сволочи.
– Ой, я с Игорем созванивалась! – вспомнила Ира. – Он в таком восхищении. Все повторял: «Какие там люди, какие в Донецке люди!» И у Андрея в госпитале такие женщины хорошие были! Как ребенка тебя выхаживали, да?
– Да! – кивнул он.
– Да… Война она всех… – задумалась Катя. – Она каждого человека… Как золото в речке моют: золото остается наверху, глина и грязь стекает вниз. Сразу видно, чего в человеке больше.
– Точно! – подтвердил Андрей.
– Осенью нам мальчика привезли, танкиста, – тихо начала Катя, словно раздумывая, стоит ли об этом рассказывать. – Их танк подбили, он всех своих вытащил, а когда последнего тащил, подорвался на мине. Его ребята привезли, умоляли его спасти. И мы за него бились. Мы за него так бились! Не отходили сутками. Думали, все-таки выживет.
– Не выжил? – хмуро, из-под воспаленных век посмотрел на нее Андрей.
– Нет. У него бред начался, он то стонал, то твердил про какую-то бабушку и маковый рулет. Мы с Машей связались, она – с его подразделением. Они сказали только, что он детдомовский, из Оренбургской области, и как-то говорил, что его до пяти лет бабушка растила и очень вкусно пироги пекла. А у меня как раз смена заканчивалась, и я побежала вон, в нашу пекарню, – показала Катя рукой на окно. – Там выпечка как домашняя. Автобуса не дождалась, просто бежала. А там очередь – человек шесть. Я постояла-постояла, потом попросила меня пропустить, объяснила все…
– И что? Неужели не пропустили? – возмутилась Ира.
– Тетка одна нашлась, так орать стала. Что военные ей весь асфальт перед домом испортили, что… Вспоминать противно. Вся гадость, которая у нее внутри была, вся наружу вышла, – рассказывала Катя, нервно размешивая в чашке не положенный туда сахар. – Продавщица ее потом отказалась обслуживать. Так она чуть драться не пошла… В общем, когда добежала до палаты, его уже выносили. Минут за десять до меня умер, сердце остановилось. Тетя Таня потом меня успокаивала, говорила: все равно бы он съесть ничего не смог, у него же все обожжено было.
– А, у нас точно такие же есть! – зло махнул рукой Андрей. – Тоже сейчас расчехлились.
– Заукраинка, что ли? – растерянно произнесла Ира.
– Да вряд ли, – пожала плечами Катя. – Люди же бывают просто злыми, просто глупыми, просто неблагодарными.
– Я иногда думаю, что хуже: предательство или неблагодарность? – внимательно посмотрел на нее Андрей. – И, знаешь, даже не могу понять! И то, и то человека убивает, настоящим мертвецом ходячим делает.
– Катюш, мне кажется, тебе нужно уходить из больницы, – вкрадчиво начала Ирина. – Не выдержать тебе такое… Игорь тебя в Питер приглашает. А может, к нам переедешь? Ты же нам как родная, мы тебе так рады будем!
– Нет, – замотала головой Катя. – Меня главврач тоже после этого случая вызывал, уговаривал уволиться. Он у нас хороший! Нет, если меня даже уволят, я вцеплюсь в дверной проем и не дам себя из больницы вынести. Я только там сейчас могу. Да и папа рядом. Я иногда думаю: если не дай бог что-то случится, его к нам привезти могут.
Все трое они надолго замолчали. Чай остыл, да его и не хотелось. За окном уже зеленели деревья, и где-то вдалеке пели птицы. Был март.
– Я тоже вернусь, как только смогу, – упрямо произнес Андрей.
– Зачем? – с болью смотрела на него жена. – Так ли много от тебя там пользы?
– Я хочу золотых людей видеть. Я таких людей, как там, больше нигде не видел.
В тот вечер Катя впервые за несколько лет открыла их семейный альбом. Пролистала несколько страниц, дошла до своих школьных фотографий: родители ведут ее в первый класс, она жутко стесняется – накануне у нее выпал передний зуб. Маленький Ромка испуганно взирает с высоты маминых рук на море белых бантов, красных роз и сиреневых гладиолусов. Бабушка еще живая. Через год ее не станет.
В сердце что-то заныло, нестерпимое как зубная боль, и она спрятала альбом в нижний ящик стола под папины документы и коричневый футляр, где хранились вместе награды прадеда и деда. Катя – ей самой казалось это удивительным – не держала на маму никакой обиды. Боль была, а обиды не было. Она в какой-то момент
