фруктовые деревья, а также множество всяких комнат, сарайчиков, пристроек, в одной из которых оборудована специальная комната для гостей, с коврами, посудой, множеством подушек и с телевизором. Людка не захотела сидеть в комнате, и они уселись во дворе на квадратном топчане под виноградными лозами. Людка разулась, забралась в угол топчана, оперлась на подушки и глядела на хорошеньких (хотя и несколько сопливых) ребятишек, слушала рассказ Рустамова брата про то, какой он вполне современный человек и как он живет совершенно по-новому. Угощение было прекрасное — и урюк, в котором были спрятаны очищенные ядрышки, и персики, и виноград, и грецкие орехи, и самаркандские фисташки, каленные в золе, и салат, и плов; и горячая, только что из тандыра лепешка, и суп-шурпа. Хотя Рустамов брат был очень современный человек, жена его за столом так и не появилась, и Людка все время думала про то, как она там сидит, бедненькая, на кухне взаперти, как будто ее и нет, и только через детей и кушанья изредка подает о себе знать. Может быть, даже плачет, бедная, а Людка приготовила ей в подарок всякую дареную французскую дребедень (француженки надарили крошечных пробных флакончиков с духами, которые, по Людкиной догадке, где-то там во Франции раздают бесплатно, а то б они разве расщедрились). В конце концов Людка осмелилась и спросила брата, может ли она пойти осмотреть дом и заодно познакомиться с его женой. Брат сказал, что конечно же можно, и мальчик отвел Людку на женскую и детскую половину. Жена Рустамова брата, вопреки Людкиным ожиданиям, оказалась вовсе даже не изможденная и не грустная, а очень даже веселая и смешливая толстушка. Правда, она выглядела старше Людки, хотя была на год или два моложе, но у нее было уже пятеро детей: дети были теперь умытые и кукольно-прелестные, а главное, они были очень нежные дети, и они все время помогали матери, охотно нянчили малышей и, если даже не надо было их нянчить, все равно их без конца тискали и целовали. Молодую женщину звали Айшат. Она была рада Людкиным подаркам, хотя старалась не показать виду и вообще держалась с достоинством. Людке она подарила очень красивые штаны-шальвары, вышитый платочек и еще один платок, побольше. Она неплохо говорила по-русски, и Людка ее спросила, как она вышла замуж. Она рассказала, что мужа ей выбирали родители, но она уже видела его несколько раз в школе и он ей вполне нравился («А чем он плохой, скажи?» — спросила она игриво). Вообще-то, она даже могла бы отказаться, теперь не старое время, хотя ей, конечно, повезло, потому что у нее не было особых причин отказываться. Почти все время, до самого ухода, Людка провела на женской половине, но на обратном пути в машине ее ждало небольшое испытание: Рустам сделал ей предложение, так и предложил — выйти за него замуж, и сказал, что он на своем настоит, ни с чем не посчитается, потому что не старое время, вот и брат его тоже современный человек, так что вполне можно жениться на русской (ясно было, что он предвидел к этому браку препятствия только со своей, с жениховской стороны). Рустамчик был очень симпатичный, но Людка пока еще была замужем и не собиралась ни за кого выходить замуж, а в этом Рустамовом предприятии она и вовсе не видела смысла.
Сейчас, дремотно, лениво вспоминая все это в самолете, Людка подумала, что, конечно, это была очень симпатичная и очень счастливая семья у Рустамова брата, однако она ведь все видела со стороны да в праздники, а, наверно, ей нелегко приходится по будням с пятью детьми, молодой Айшат.
Со стороны-то оно все мило, в чужой руке хуй толще…
Впереди у Людки были еще трудные дни в Москве с группой, а потом Озерки, озеро, островки на озере — такими они вдруг сейчас ей показались островками спокойствия и уюта — взять Варьку и поплыть в лодке на островки, да, надо Варьку еще показать врачу насчет диатеза, и еще кое-что надо, много чего, покой нам только снится, как говорит Саша — его это, что ли, стихи? Она вдруг вспомнила, как Неваляшка читал стихи у них в институте и все девчонки млели…
В Москве ей и правда сразу пришлось тяжко. Во-первых, ее встретил в отеле дядя с красным от пива лицом и сказал, что она должна срочно зайти к нему. Она сразу поняла, что он из тех, которые звонили ей в номер, но этот не просил никуда выйти, а сразу повел к себе в кабинет, дал ей лист бумаги и сказал, что она должна написать подробный отчет, кто как вел себя в группе, кто отлучался, какие вел разговоры и какие имел антисоветские настроения. При этом он дал ей понять, что ему все известно и ничего от него не укроется. Людка сказала, что сейчас ей никак нельзя писать, потому что вся группа ждет внизу и что она придет потом, после обеда. Людка вышла, и ее так стало тошнить в вестибюле, что она еле-еле успела добежать до уборной, потом она выпила в баре лимонаду и при этом все время думала — где тут у них арык, из которого черпают лимонад, может, даже из уборной. Она не знала, что ей теперь делать, и сидела без движения в вестибюле в кресле. Потом вспомнила Сашин совет, но не могла точно припомнить, куда она должна их была послать — то ли на хер, то ли к ебене матери, — все вспоминала куда, будто это имело такое большое значение, куща именно.
Тут она увидела в вестибюле немецкую переводчицу, ту самую, которая была у нее в номере в первую ночь — что-то вдруг забрезжило, — про что это она говорила тогда? Людка бросилась ей навстречу, даже обняла ее с разбега. Переводчица была очень веселая, вся накрашенная, и она сказала, деловито взглянув на часики:
— Ну что у тебя там, малышка? Чего ты сегодня такая встрепанная? Как тебе французишки?
Людка, сбиваясь, рассказала ей про краснолицего — что она не знает, что ей теперь делать, что писать и зачем, или, может, сбежать совсем, а может, обойдется.
— Это все разные проблемы, мой цветик, — сказала переводчица. — Ну, во-первых, для чего писать — это не наше дело, наше дело телячье. Я думаю, им тоже это для отчета нужно. Зачем, вообще, людям работа нужна? Для отчета. А вот как отчет писать, это я тебя научу, пожалуй.
