Мальчик как мальчик - Александр Альбертович Егоров
Я уже подумывал, не стоит ли начать день с пива, как раздался телефонный звонок. Я поискал глазами трубку. Нашел возле кровати. Поднял и вытаращил глаза.
– Ты дома? – спросила Светка. – Не пропадай, я заеду. Сходим, скушаем карпаччо?
– Не уверен.
Светка помолчала. Кое-что она поняла по голосу. Я задумчиво провел пальцем по отросшей щетине.
– Не уверен, – повторил я.
– Не уходи, я скоро буду, – повторила она.
* * *
Светка выглядела свежей и неотразимой. Глядя мимо нее в зеркало, я впервые за эти дни был смущен.
– Чем обязан? – спросил я, стараясь держаться в тени.
– Не хами, – просто ответила Светка. – Разбери лучше пакеты. Не хочешь карпаччо – будем пиццу жрать. С бутылочкой «кьянти».
Бутылка и вправду была водружена на столик.
– Я видела тебя вчера в зале, – сказала Светка, и я застыл со штопором в руках. – С какой-то девицей. Наш красавец ничего не заметил, а я видела.
– Да, я был там, – кивнул я. – Почему бы и нет?
Светка пожала плечами.
Пицца была поставлена в микроволновку и теперь вращалась там, как сонная летающая тарелка. Мы выпили по бокалу, стараясь не смотреть друг на друга. Я чувствовал себя героем малобюджетного телесериала. Дело даже не в мебели и не в видах из окна. Дело в наших лицах и улыбках, одноразовых и дешевых, будто наспех наклеенных гримером. Улыбки заменяют нам слова, потому что нам нечего сказать друг другу. Все наши мысли куплены в «икее». Мы собираем из них фразы в режиме DIY, и эти фразы предельно функциональны и прекрасно вписываются в окружающую обстановку.
– Кончай грузиться, – велела Светка. – И не пей так быстро.
– У меня есть еще, – признался я.
Светка окинула взглядом комнату. Два стаканчика так и стояли забытыми у кровати. Там же белела пустая тарелка из-под пирожного: минимальный продуктовый набор соблазнителя.
– А-а, вот оно что, – протянула Светка. – Значит, девушка нашла свое счастье. Надеюсь, у вас всё не слишком серьезно?
– А у вас?
Светка глотнула из своего бокала и не ответила.
– Это ты ее надоумил спросить про театр будущего? – спросила она.
– Она сама.
– Надо же. Какая умница. Как зовут?
Я махнул рукой неопределенно.
– Понятно. Ты всё такой же.
Тут Светка вздохнула.
Все-таки она припасла для меня что-то помимо «кьянти», думал я. Уж я-то знал все ее подтексты. И эти едва заметные пятна на ее щеках я фиксировал тоже.
– А между прочим, сегодня у нас праздник, – сказала она. – Пятнадцать лет, как мы…
Я вздрогнул. Раньше я помнил. Потом мы перестали это праздновать.
– У меня даже подарок есть, – сказала Светка.
И она достала из сумочки плоскую коробку DVD с обложкой домашнего дизайна – и чрезвычайно знакомой фотографией. Моей и ее.
На фотке нам было примерно, как тебе сейчас.
Я смутно помнил этот наш спектакль. Самый первый. Глупая студенческая самодеятельность, да еще и нелегальная.
– Откуда это? – только и спросил я.
– Прислали. Представляешь, кто-то оцифровал кассету. Я уж даже не помню, как звали того оператора?
– И я не помню.
Со странным чувством я вертел в руках эту коробку. Так отец мог бы рассматривать порнуху, найденную в компьютере пятнадцатилетнего сына. С очевидным узнаванием, огорчением и завистью.
Вынул диск. И вставил, как монетку, в щель медиаплейера.
* * *
Вначале была неизбежная темнота. Затем на экране появилась неровная надпись, словно набранная вырезанными из бумаги литерами, которые кто-то прикрепил булавками к черному куску бархата прямо перед камерой:
ГУМБЕРТ
п*ц д*тский
Возможно, недостающие буквы просто сорвались со своих булавок. Вслед за этим черный бархат вместе с надписью сполз куда-то вниз кадра, и под ним обнаружилось следующее послание – на алом шелке:
шикспир
набок
off
Еще ниже значилось:
проект Сережи Черкасова
Мне было и весело, и стыдно. Я даже и не знал, что у кого-то сохранилась такая запись. Все-таки с тех пор прошло пятнадцать лет, а ведь за пятнадцать лет сменилось уже два стандарта видео и два поколения зрителей. Пятнадцать лет назад кто-то снимал наш дебют на старомодную камеру Sony с откидным экранчиком, – кто-то из фанатов, которых у нас уже было немало, – но готовый фильм так куда-то и сгинул. А вот, однако же, не пропал.
Спектакль был дешевым и нахально-эклектичным. Однако сюжет не был лишен новаторства.
Как можно было понять уже из названия, режиссер-постановщик попросту перемешал куски из Шекспира и Набокова, как в популярной детской игре «чепуха».
Это была моя идея – хамски перемножить Гамлета и Гумберта. Оба стоили друг друга. Обоих я считал унылыми и неловкими неудачниками, но если Гумберт был хотя бы последователен в своих поступках, то Принц Датский ни одного дела не мог довести до конца. Если первого было жаль, то второго – нисколечко. Ему катастрофически не хватало обаяния. К тому же я прекрасно понимал, что нам предстоит заинтересовать своим сюжетом как минимум нескольких влиятельных взрослых, а одного Гамлета для этого явно было мало. Очевидно, я уже в те времена интуитивно понимал основные законы маркетинга.
Свои мысли я поведал тогдашнему проректору по учебной части. Он расхохотался, потрепал меня по тогдашней длинной челке и разрешил постановку. Много позже я узнал, что его хотели уволить из театралки по скандальной статье, да так и не уволили, – но наш бедный «Гумберт» был здесь совершенно ни при чем.
Сюжет начинался примерно там, где закончил его Набоков. Господин Гумберт отбывал заслуженное наказание в камере-одиночке. Камера эта имела угнетающий – и совсем не американский – вид. Вся обстановка состояла из железной кровати с привычно провисшей сеткой, прикроватной тумбочки и складного деревянного шезлонга, как на небогатой дачке. В углу мы воздвигли треснувший унитаз, принесенный с помойки: часть своих монологов Гумберт произносил, восседая на этом троне (с рулоном туалетной бумаги и ершиком в руках).
Было и еще кое-что. На стене висела фоторепродукция: полуобнаженная девочка самого нимфеточного склада сидела в садовом кресле, грациозно закинув ножку на ножку (в белых носочках). Рядом с фотографией был прикреплен лист бумаги с одним-единственным словом:
Quilty!
Это должно было напоминать о непримиримом враге Гумберта – о застреленном им же театральном продюсере, том самом ненавистном Ку, – но также легко читалось как приговор уважаемых господ присяжных:
