Изгой - Сэди Джонс
Гилберт и Элис сидели у камина друг напротив друга. Камин согревал только один бок, а руки и щеки, обращенные в комнату, стыли на прохладном воздухе.
– Как по-твоему, он понял? – спросил Гилберт. – Думаешь, мои слова что-то изменят?
– По-моему, ты его напугал.
– Я и хотел напугать. Но сомневаюсь, что он меня вообще услышал. Кажется, ему все равно.
Элис задумчиво смотрела на огонь. Гилберт выглянул в замерзший сад.
Льюис подошел к окну, вплотную к твердому холодному стеклу. Неожиданно нахлынули воспоминания – объятия Джини и то сладкое чувство, – и почему-то стало стыдно.
Он положил ладонь на холодную ровную поверхность и стал отстраненно представлять, как пробивает стекло кулаком, и острые зубцы режут кожу на запястье, а он ничего не чувствует. Интересно, а что будет, если просунуть в дыру лицо, так чтобы осколки разом впились со всех сторон?
Он зажмурился, чтобы прогнать странные фантазии. Безуспешно: желание порезаться не утихало. Сердце забилось быстрее, разгоняя кровь по жилам. Льюис отвернулся от окна и осознал, что с силой царапает руку.
Наступила странная тишина, как бесконечная пауза в тиканьи часов. Снизу не доносилось ни звука. Льюис представил, как Гилберт и Элис сидят напротив и смотрят друг на друга, не шевелясь и не произнося ни слова.
Он пошел в ванную и запер за собой дверь. Остановился у зеркала, глядя на свое отражение, и желание ранить себя захлестнуло с новой силой. Не в состоянии думать ни о чем другом, он схватил отцовскую бритву – опасную, старого образца, – открыл и принялся разглядывать лезвие. Он был уверен, что ничего не почувствует, даже если с размаху вонзит в себя острие, и все же на мгновение замешкался. Лезвие манило и завораживало. В нем была мощь и красота, и притягательность запретного плода.
Льюис медлил, опустив руку с бритвой на раковину. Его охватило любопытство, он чувствовал себя смелым и дерзким, готовым на все. Вытянув левую руку, он закатал рукав и провел лезвием по обнаженной коже. От прикосновения острого металла сердце забилось с новой силой. От жажды боли перехватило дыхание, он буквально ощущал ее на вкус, и, когда наконец решился, то вскрикнул от облегчения. Длинный надрез на внутренней стороне предплечья быстро наполнился кровью, и в стороны потекли алые струйки. Кровь напугала его, и он постарался резать не очень глубоко, однако достаточно, чтобы причинить боль. Вытянув руку, он оперся лбом на край раковины. Ощущение настоящей боли и тоски странным образом примиряло с действительностью и почти успокаивало.
Опустив голову, Льюис дождался, когда кровь перестала течь, смыл ее холодной водой и пошел в комнату искать, чем прикрыть порез.
Эйфория прошла, он чувствовал себя жалким идиотом. Что за безумная выходка? Если отец узнает, отправит не в спецшколу, а прямиком в больницу…
Льюис порвал на тряпки старую школьную рубашку с чернильным пятном и перевязал руку. С узлом пришлось повозиться, но в конце концов удалось помочь себе зубами. Зато сразу стало легче: ткань плотно прилегала к коже и надежно закрывала порез. Опустив рукав, Льюис лег на кровать и позволил себе ни о чем не думать.
Он не привык ложиться так поздно и ничего не ел со вчерашнего утра. Им овладело полное спокойствие. Рука саднила под самодельной повязкой, и он постарался сосредоточиться на боли и ждать, когда Элис позовет обедать. Однако она не позвала, а постучалась и вошла в комнату, застала его лежащим. Льюис поспешно сел спиной к спинке кровати и вопросительно взглянул на мачеху.
– У тебя все хорошо? – спросила она.
Льюис нехотя кивнул. Элис явно нервничала и заискивала, и от этого становилось неуютно. Она застыла на пороге, переминаясь с ноги на ногу.
– Льюис… Это из-за меня?
«Какой дурацкий вопрос», – подумал Льюис.
– Я тебя чем-то обидела? Ты же знаешь, я хочу тебе только добра.
Элис завела любимую песню. Теперь он должен ее утешать и убеждать, что она ни в чем не виновата. И вдобавок взять вину на себя. Обычно Льюису удавалось держаться от нее подальше, но сейчас деваться было некуда, и, несмотря на ее ухищрения, ему стало жаль Элис. Он решил: лучший способ прекратить эту игру – пойти ей навстречу, избегая лишних разговоров.
– Я проголодался, – проговорил он.
Элис лучезарно улыбнулась:
– Как раз пора обедать!
Глава пятая
Льюиса испугало, как легко он схватился за отцовскую бритву, и он пообещал себе, что больше такое не повторится. Особенно пугало, что резать себя оказалось приятно; ничего более ужасного он в жизни не совершал, однако страшнее всего была непреодолимая жажда боли и облегчение, которое приходило после. Как можно прекратить заниматься тем, что тебе помогает? Как отказаться от вредной привычки, если она вредит только тебе?
Он решил никогда больше не резать себя, но не сдержал слова. Второй раз он сделал это спустя месяц, когда рука зажила, и еще через несколько дней. А потом сбился со счета. В школе он не думал о бритве, она всегда ждала дома: острая, аккуратно сложенная в белоснежной ванной и такая притягательная. После он всегда тщательно прибирался, чтобы никто даже не заподозрил: до капельки смывал кровь с раковины и убирал бритву на место. С каждым разом наслаждение становилось все ярче, а за ним следовала горячая волна стыда. Постепенно резать себя вошло в привычку, острая жажда боли и стыд тоже превратились в рутину.
В Лондон удалось попасть только на следующих каникулах – с одной стороны, Льюис боялся отца, с другой – ни на миг не забывал о Джини, ощущая ее незримое присутствие весь долгий весенний семестр. В школе он снова стал ребенком, но воспоминания о близости никуда не делись. Джини была воплощением его желаний и надежд, и даже гнев отца не мог удержать Льюиса.
В субботу, незадолго до конца каникул, он тайком выскользнул из дома, приехал в Лондон до открытия клуба и решил подождать в пабе. Заказав себе выпить, он сел в углу. В пабе пахло пивом, на окнах красовались грязные разводы. Двое стариков беседовали о собаках.
Льюис быстро опьянел, однако не расслабился, как обычно, а только нервничал и робел перед встречей
