Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
— Это настоящий рождественский пирог, совсем как до войны! — сказала Бабетта.
Наконец раскачался и Антон. Он вычистил свою длинную шинель, выгладил ее по всем правилам и спустился в город. У подрядчика Греца в данный момент, зимой, для него не нашлось работы, но весной и летом работы бывает очень много. Как только стает снег, сказали ему, Антон может начать.
— Взгляните на меня! — кричал Антон. — Разве не видно, что я свое дело знаю?
Антон стал ходить по крестьянам, из дома в дом. Язык у него был подвешен хорошо, это должны были признать даже его враги. Нет ли работы, починки? Он кричал, шумел, залихватски сдвигая шапку на затылок. Денег, мол, ему не надо, он берет все, что дадут: масло, сыр, яйца, сало. Крестьяне таращились на него: вот, значит, один из тех, кто прошел всю войну. Да это и видно, все они такие!
Здесь сорвало ветром гнилую дверь сарая, там сломалось дышло от ворота, тут подгнили половицы — работы было хоть отбавляй, и от Антона не так-то легко было отделаться. Он возвращался домой с туго набитым рюкзаком. Однажды он даже притащил курицу.
— Держи, Бабетта! — сказал юн. — Видишь, старый боженька не забывает нас! Ну так что же, перебьемся мы эту зиму или нет? — торжествующе кричал он грозным голосом. — Теперь ты видишь?
Работал Антон не только за продукты. Смекалки у него хватало. У владельца лесопилки Борнгребера, которому он сделал лестницу, он взял в уплату целый штабель досок, гладких досок, пригодных для окон и дверей. Одному богатому крестьянину по фамилии Дюрр он исправил подгнившую веранду. За это Дюрр должен был весной, когда начнется пахота, предоставить на три дня упряжку лошадей.
Во дворах лежало очень много древнего хлама: старые оси, разбитые колеса, развалившиеся бочки, ломаные тачки. Антон осматривал все, для всего находил применение.
— Вам, должно быть, это уже не нужно?
То, что не помещалось в его рюкзаке, он тащил домой на плечах.
После Нового года Антон отлучился. Он отправился к своему шурину, в сутках езды от Борна. Когда он вернулся, его рюкзак был набит до отказа, а по бокам болтались два мешка, в которых что-то шевелилось.
— Что у тебя в мешках, Антон? — взволнованно завизжала Бабетта.
Всем не терпелось узнать, что привез Антон. В одном мешке оказались три курицы.
— Вот эта белая, по словам моей сестры, — наседка, какой не сыщешь! — заявил Антон.
Бабетта всплеснула от радости руками. Из другого мешка, в котором что-то судорожно билось, Антон извлек пару кроликов.
— Мясо! — торжествующе крикнул он и поднял трепещущих зверьков за уши в воздух. — Мясо!
В следующие дни он занимался устройством удобного помещения для кроликов и их будущего потомства; а заодно и для кур, уток и гусей, которых Бабетта собиралась развести весной. Нужно, чтобы все было в порядке, когда понадобится.
17
Наступили жестокие холода. Дул ледяной восточный ветер, и казалось, ему особенно полюбился ветхий сарай на горе. Ветер колол тонкими ледяными иголками сквозь мельчайшие щели. Пришлось завалить стену снаружи тростником. Стало лучше, но ветер переменил направление: он несся с юго-востока и дул в дверь сарая. У них коченели ноги. Дверца печки раскалялась, от нее несло жаром и запахом нагретого железа, а на расстоянии одного метра от печки в ведре замерзала вода.
— Вот проклятие! — сердито ругался Антон. Он относился к ледяному ветру как к своему личному врагу. В сердцах он заколотил дверь сарая гвоздями — входить можно было через прежний выход из хлева. Антон замазал щели глиной. Стало лучше, и он торжествовал. Но торжествовал преждевременно: ветер снова переменил направление и дул теперь с севера, прямо с Северного полюса; он превратился в ураган, поднял крышу, и на них низвергся целый слой льда. Антон был сражен.
Они промерзали до костей, дрожали в своих убогих постелях. Иногда они просыпались с проклятьями, иногда вставали, чтобы не замерзнуть, и грелись, прижавшись к печке. По ночам бывало очень тихо вокруг, весь мир казался застывшим. Чего-то не хватало. Чего? А, ручей молчал! Уже не слышно было по ночам, как плещет ручей, — его сковало льдом.
У Германа было достаточно досуга для того, чтобы вновь и вновь все обдумать, а по вечерам он чертил планы. Чертил он мастерски, видно было, что он прошел хорошую школу. Первым делом он хотел вдвое расширить сарай, в котором они теперь мерзли, сделать из него нечто вроде амбара, потому что амбар был им особенно нужен. Балок для деревянной пристройки было достаточно, к тому же у них было больше двадцати тысяч старых кирпичей. Антон углубился в чертеж Германа, морщил лоб, ворчал что-то себе под нос и наконец одобрил его. Он замерил находившиеся в их распоряжении бревна, стоя на пронизывающем ветру; его грубые руки покрылись кровавыми трещинами. Он собирался, как только у него будет свободное время, заняться понемногу плотничьими работами. Рыжий, укутанный в одеяла и старые мешки, разумеется, брал на себя всю работу каменщика.
У этого Рыжего был такой вид, словно он не умел сосчитать до трех, на самом же. деле он был не так прост, как казался. Он был каменщиком — ну, этому-то он учился; в сельском хозяйстве, в уходе за скотом, надо сознаться, он не смыслил ничего, но зато, как он утверждал, в совершенстве знал садоводство.
— Черт возьми, где ты этому выучился?
Рыжий проворчал себе в бороду:
— Не все ли равно где?
О некоторых вещах он вообще не говорил. Еще до того, как выпал снег, он основательно осмотрел огород Бабетты, расположенный позади сгоревшего дома. Огород этот был совершенно заброшен, и в нем шелестели на ветру поблекшие кусты крапивы. «Через год вы его не узнаете», — вот и все, что сказал Рыжий. У него тоже были свои планы, хотя он не говорил о них ни слова. Но он уже сейчас сколачивал ящики для рассады.
У этого закоренелого хитреца был к тому же почерк как у гравера — такой почерк встречается только на визитных карточках. Писал он, правда, слишком медленно, вырисовывая каждую букву, но получалось настоящее чудо.
Уже несколько недель подряд Рыжий писал какое-то письмо. По воскресеньям он забивался куда-нибудь в уголок и усердно выписывал свои буковки, так что друзья уже начали подтрунивать над ним. Уж очень чудно это у него получалось.
— Ее зовут Эльзхен! — насмешливо заявил однажды вечером Ганс, тасуя карты. — «Дорогая Эльзхен!» Я случайно прочел.
Но что это стряслось с Рыжим?
