Николай Лейкин - На заработках

— Чего ты, дура, деньги съ одного палишь. Лучшебы на хлѣбъ поберегла, говорили ей демянскія женщины.

— А вамъ какая забота? Чулки продала, такъ хватитъ и на хлѣбъ, и на папиросы.

— Да вѣдь это на сегодня хватитъ. а надо о передѣ подумать. На Пасху вѣдь останешься совсѣмъ безъ работы.

— Кофту продамъ и на нее сыта буду.

— Кофту! Да развѣ можно кофту объ эту пору!.. А застудишься да заболѣешь?

— Тѣмъ лучше. Въ больницу на даровые хлѣба лягу. У меня больничныя заплочены.

— Ты и не завтракала сегодня, милушка? участливо отнеслась къ Лукерьѣ Акулина.

— Какой тутъ завтракъ! Мнѣ и на ѣду-то противно смотрѣть послѣ вчерашняго. Теперь-бы стаканчикъ на поправку…

— Да что ты! Вѣдь стаканчикъ-то пятачекъ стоитъ.

— А что-жъ изъ этого? Плевать! Деньги найдутся.

Акулина покачала головой и не возражала. Часовъ около десяти утра Лукерья вышла изъ подъ навѣса и изчезла. Черезъ полчаса она явилась обратно пьяная, сѣла около тряпокъ, но за работу не принималась и запѣла извѣстную пѣсню «Стрѣлочекъ». Голосъ ея былъ хриплый, она поминутно откашливалась, и изъ пѣсни ничего не выходило.

— А я, дѣвушки, въ прежніе годы и въ актрисахъ была, начала Лукерья. — Право слово, въ хору въ Нижнемъ, у Макарья на ярмаркѣ пѣла. Въ красномъ сарафанѣ, съ позументами, на головѣ повязка съ бусами. Вотъ житье-то! Купцы страсть какъ угощали. Бывало, на пиво-то мы и не глядѣли, а лимонадъ съ коньякомъ, либо красное вино, либо марсалу. Марсалу я ужасти какъ обожаю. Знаете-ли, что такое марсала?

Женщины молчали и улыбались.

— Ну да гдѣ вамъ знать: вѣдь вы сивая деревня необразованное невѣжество, продолжала Лукерья. — А ужъ и попила-же я въ Нижнемъ на ярмаркѣ этой марсалы! Или марсалу, или портеръ; или портеръ, или марсалу… Только это питье и обожала. Голосъ у меня въ тѣ поры былъ такой, что на отличку, коса до пояса… Право слово, коса до пояса. Изъ-за моей косы одинъ купецъ даже пожениться на мнѣ хотѣлъ. Не вѣрите? Брилліантовое кольцо онъ мнѣ, милушки, въ сто рублей подарилъ — вотъ до чего былъ распалившись. А ужъ пуще всего онъ любилъ, когда я ему «Не уѣзжай, голубчикъ мой» пѣла:

   «Не уѣзжай, голубчикъ мой,   Не покидай поля родныя,   Тебя тамъ встрѣтятъ люди злые   И сердцу не дадутъ покой».

пѣла Лукерья, прерывая пѣніе затяжкой папиросой и откашливаньемъ.

— Да брось ты, пьяная дура! — оборвала ее старуха николаевская солдатка, работавшая тоже подъ навѣсомъ. — Ну, чего ты тоску-то наводишь. Еще ежели-бы выходило у тебя что, а то словно кошка съ прищемленнымъ хвостомъ.

— Кошка съ прищемленнымъ хвостомъ… Какъ ты мнѣ смѣешь такія слова говорить! огрызнулась Лукерья. — А вотъ хочу пѣть и буду. Нарочно буду. Никого я сегодня уважать не намѣрена. На всѣхъ мнѣ плевать! «Не уѣзжай! Не уѣзжай, голубчикъ мой»! начала она выводить и опять закашлялась.

— Черти! Только съ тому сбили. Никакъ въ тонъ не могу попасть.

— Да гдѣ тебѣ въ тонъ попасть, коли ты пьяна, какъ стелька! Ты вотъ въ тряпку-то лучше руками попадай, чтобы прикащикъ по шеѣ не прогналъ, — говорила старуха.

— И на прикащика мнѣ вашего наплевать, и на все мнѣ наплевать! Хочу работать — работаю, не хочу — не работаю. Посмотрѣла-бы ты на меня, старая карга, какая я была въ хорѣ на ярмаркѣ и какъ меня тамъ всѣ почитали и уважали! Только, бывало и слышишь, что — Лизавета Федоровна, да Лизавета Федоровна. Тамъ я не Лукерьей, а Лизаветой называлась. Одинъ купецъ мнѣ шелковое платье подарилъ, а другой шаль турецкую. Да вѣдь какая шаль-то была! — прищелкнула языкомъ Лукерья и опять запѣла:

   Гляжу я безумно на черную шаль.

— Кто это такъ распѣваетъ?! Кого это тутъ такое веселье разобрало?! послышался голосъ прикащика, заглянувшаго подъ навѣсъ.

— Я, откликнулась Лукерья, вставая и покачиваясь на ногахъ. — Что? Или понравилось, такъ послушать пришелъ.

— Гдѣ намъ слушать! Намъ при дѣлѣ слушать не досугъ. А ты вотъ работай лучше основательнѣе, чѣмъ глотку-то драть! — э, мать! да ты совсѣмъ пьяна, проговорилъ прикащикъ, взглянувъ на Лукерью. Ну братъ, мы этого не любимъ, коли ежели кто на работѣ… Ступай, ступай со двора. Съ Богомъ! Пьяная ужъ какая работница… Ей только-бы пѣсни пѣть! Уходи.

Лукерья подбоченилась и крикнула:

— Расчетъ за полъ-дня, тогда пойду.

— Какой тутъ расчетъ за полъ-дня, коли ты съ ранняго утра нализалась. Уходи, уходи, пока по шеѣ не спровадили.

— Не имѣешь права по шеѣ. Не на такую напалъ. Расчетъ!

— Тебѣ сказано, чтобъ ты уходила.

— Не пойду безъ расчета.

Лукерья опустилась на груду тряпокъ и сѣла.

— Ну, сиди, коли такъ, а я сейчасъ за городовымъ схожу.

— И городовой со мной ничего не подѣлаетъ, коли я расчета за работу не получала.

— Да вѣдь ты съ ранняго утра пьяна, ты и не работала сегодня вовсе.

— Нѣтъ, она работала съ утра, а только сейчасъ сходила въ питейный и грѣхъ сдѣлала, заступилась за Лукерью Акулина.

— Ахъ, черти, черти! И на какіе вы капиталы пьете, двадцать-то копѣекъ въ день получая! Ну, вотъ тебѣ пятачекъ на стаканчикъ, сдался прикащикъ и прибавилъ:- Добръ я, только потому и даю.

Лукерья взяла пятачокъ, ухарски подбросила его на рукѣ и запѣла:

   Ужъ какъ вѣетъ вѣтерокъ   Изъ трактира въ погребокъ.

— Ну, проваливай, проваливай! Заворотами попоешь, торопилъ ее прикащикъ.

— Погоди, дай съ товарками-то попрощаться. Прощайте, товарушки, не поминайте лихомъ. Авось, опять на Никольскомъ рынкѣ свидимся. Прощай, Акулинушка, прощай, душенька, спасибо тебѣ за твою ласку.

Она наклонилась къ Акулинѣ и поцѣловала ее мокрыми губами.

— Ты знаешь, изъ-за кого я пью? шепнула она Акулинѣ на ухо. Изъ-за него. — Изъ за того купца, что мнѣ въ Нижнемъ брилліантовое кольцо подарилъ и пожениться на мнѣ хотѣлъ. Право-слово. Съ него у меня и запой начался. Какъ вотъ вспомню про него подлеца — ну, и прощай… прибавила она вслухъ. — Прощай, Ариша. Сейчасъ пойду и за твое здоровье стаканчикъ выпью.

Лукерья стала уже уходить изъ подъ навѣса, но вдругъ остановилась и обернулась.

— Прощай, старая вѣдьма! крикнула она старухѣ, махнула рукой и опять запѣла:- «Не уѣзжай голубчикъ мой»…

Черезъ минуту она скрылась изъ подъ навѣса. Слышно было, какъ хриплый ея голосъ сначала раздавался на дворѣ, потомъ на улицѣ и наконецъ замолкъ.

— Вотъ путанная-то! проговорила про Лукерью послѣ ея ухода Анфиса.

— Порченная она, дѣвушки, просто порченная, сказала Акулина. — Съ порчи и пьетъ. Бѣдная… Ну, куда она потомъ дѣнется, когда деньги пропьетъ и вытрезвится?! прибавила она, тяжело вздохнувъ, и съ сожалѣніемъ покачала головой.

ХХXVI

Отработали женщины и второй день на тряпичномъ дворѣ. Вечеръ былъ ясный, холодный и обѣщалъ еще болѣе холодную ночь, съ морозомъ поутру. Ночь эту женщины ожидали съ безпокойствомъ и готовились хоть какъ-нибудь расположиться въ сараѣ на ночлегъ такъ, чтобы было потеплѣе. Получивъ дневной расчетъ за заработокъ, онѣ попытались узнать у прикащика, не пуститъ-ли хозяинъ переночевать ихъ хоть въ кухню своего дома, но получили отказъ.

— Ну, вотъ еще что выдумали! Да что у хозяина-то для васъ постоялый дворъ, что-ли! Мы нанимаемъ народъ поденно безъ квартиры и харчей, да и въ сараѣ-то позволяемъ ночевать только изъ милости, а вы ужъ и въ кухню захотѣли. Въ горницы хозяйскія вамъ еще не влѣзть-ли! сказалъ онъ.

— Да ужъ очень холодно, голубчикъ, ночью-то. Смотри, вотъ и теперь морозить начинаетъ.

— Въ холоду-то блохи меньше ѣдятъ. Всякая мелкопитающаяся тварь — она холоду боится.

— Гдѣ ужъ, милый, тутъ блохъ разбирать! Пусть жрутъ. Только-бы самимъ-то не околѣть.

— Ну, идите на постоялый. Постоялый дворъ тутъ недалеко.

— Да изъ какихъ доходовъ на постоялый-то? Вчера вонъ въ обрѣзъ ѣли, не сытно, не голодно, а и то по одиннадцати копѣекъ проѣли, да по три копѣйки на чаю пропили, а двадцать копѣекъ и всего-то получаемъ.

— Вы-бы еще кофею захотѣли.

— Да вѣдь холодно, болѣзный. Утречкомъ проснулись — окоченѣли, руки, ноги не разгибаются, такъ какъ не погрѣться.

— Такъ-то оно такъ, согласился прикащикъ и прибавилъ:- Да вѣдь и на чай хватило и шесть копѣекъ еще на рукахъ осталось, такъ о чемъ-же разговаривать! Вотъ изъ шести-то копѣекъ по пяти за ночлегъ и заплатите. Копѣйка еще Богу на свѣчку останется.

— Что ты, милостивецъ! Развѣ можно все до копѣйки тратить! А что у насъ для переду-то? Надо тоже про запасъ оставить.

— У тряпичниковъ работать, да про запасъ оставлять, такъ больно жирно будетъ.

— А какъ-же иначе?

— День прошелъ, сыта, жива — ну, и ладно.

— Нѣтъ, кормилецъ, произнесла Акулина. — Вѣдь намъ всѣ праздники-то на Пасхѣ безъ работы жить, такъ надо и о запасѣ подумать. Вотъ тогда волей-неволей на постоялый пойдешь. Куда приткнуться-то? Да пить, ѣсть надо. А заработковъ никакихъ. Вѣдь у васъ на Пасхѣ работы не бываетъ?