Николай Лейкин - На заработках
Въ два часа дня надъ ними раздался возгласъ прикащика, кричавшаго.
— Эй, вы, долгогривыя! Чего разнѣжились! Вставайте! Два часа уже било! За работу пора.
Потягиваясь и позѣвывая, повскакали женщины и стали переходить на работу въ другой сарай. Старуха и двѣ ея спутницы были уже тамъ и работали.
И опять сортированіе вонючихъ тряпокъ вплоть до вечера, вплоть до возгласа прикащика: «шабашъ. Стройся въ рядъ. Сейчасъ по двугривенному одѣлять буду».
Женщины вышли изъ сарая и размѣстились въ рядъ по наружной стѣнкѣ. Прикащикъ, пересыпая съ руки на руку стопочку мелочи, сталъ подавать каждой заработанныя ею деньги.
— На завтра-то примешь, милостивецъ, насъ на работу? — пытливо и боясь отказа, спрашивали его деревенскія женщины.
— Есть приказъ отъ хозяина, чтобы всѣхъ взять, хотя не понимаю я, куда ему такую уйму, — отвѣчалъ прикащикъ.
На лицахъ женщинъ выразилась радость.
— Ну, вотъ спасибо, ну, вотъ спасибо, — заговорили онѣ. — Ночевать-то, стало быть, намъ здѣсь на дворѣ позволишь, какъ сказалъ?
— Отъ слова не отопрусь. А только въ порядкѣ-ли у васъ паспорты? Чтобы безпаспортныхъ между вами не было.,
— Да что ты, милостивецъ! Изъ деревни въ Питеръ на заработки пришли, такъ нешто можно безъ паспортовъ… Вотъ посмотри. Паспорты у насъ въ котомкахъ.
И деревенскія женщины сдѣлали движеніе, чтобы идти въ сарай, гдѣ были сложены ихъ котомки.
— Не надо, не надо. Не про васъ рѣчь, — отвѣтилъ прикащикъ, окинулъ подозрительнымъ взоромъ Лукерью и сказалъ:- А вотъ ты, питерская стрекоза въ серьгахъ, покажи паспортъ. У такихъ новомодныхъ дамъ не всегда бываетъ.
Лукерья вспыхнула, но тотчасъ-же полѣзла къ себѣ въ чулокъ и вынула оттуда изъ-за подвязки замасленный паспортъ и подала прикащику, говоря:
— Сдѣлай, братъ, одолженіе, голубчикъ. Паспортъ у насъ завсегда есть.
Прикащикъ посмотрѣлъ на паспортъ и тотчасъ-же возвратилъ его.
— Ну, и ты можешь остаться. Спи въ волю.
Получивъ разсчетъ, Лукерья тотчасъ-же отдала Акулинѣ восемь копѣекъ долгу, но отъ участія въ складчинѣ на ужинъ отказалась и, позвякивая мѣдяками, отправилась съ тряпичнаго двора на улицу. Демянскія бабы, Акулина и Арина ужинали въ компаніи при томъ-же порядкѣ, какъ и обѣдали. Когда онѣ кончили ужинъ, Лукерьи еще не было. Смеркалось. Въ хозяйскомъ домѣ замелькали уже огни. Походивъ безцѣльно по двору, посидѣвъ на бревнахъ, женщины стали собираться на ночлегъ. Когда онѣ пришли въ сарай и улеглись спать, Лукерья все еще не возвращалась.
— Пропала наша модница-то, — сказала про Лукерью Анфиса, позѣвывая и свертываясь калачикомъ, чтобы подтянуть подъ юбку начинавшія зябнуть ноги.
— Да поди, въ кабакѣ сидитъ. Двѣнадцать-то копѣекъ зашевелились у ней — вотъ и надо имъ протереть глаза. Пьющая бабенка, это сейчасъ видно, — отвѣчала какая-то демянская баба, — Съ чего у ней синякъ-то во весь глазъ? Прямо пьяная на какой-нибудь уголъ налетѣла да и задумала его съ мѣста сдвинуть.
— И полно, дѣвушки, вамъ языки-то точить! Не осуждайте. Бѣдная она, остановила женщинъ Акулина. — Осуждать грѣхъ. — У ней вонъ даже полотенчика нѣтъ, чтобы лицо послѣ умывки обтереть.
— Оттого и полотенца нѣтъ, что пьющая. Пропила.
Въ сараѣ уже всѣ спали, похрапывали и посвистывали носомъ, когда вернулась Лукерья. Только Акулина не спала и слышала, какъ вошла Лукерья. Вошла она замѣтно нетвердыми шагами, на что-то наткнулась и выругалась. Акулина замѣтила, что въ рукѣ ея была зажженная папироска.
— Акуль… А Акуль… Гдѣ ты растянулась? Откликнись… — проговорила Лукерья пьянымъ голосомъ.
Акулина притворилась спящей и не отвѣчала. Лукерья опять выругалась, тихонько замурлыкала какую-то пѣсню, но языкъ Лукерьи заплетался. Она плюнула, пыхнула еще разъ папироской и стала опускаться на полъ.
— Акуль… Да неужто ты дрыхнешь? А я тебѣ какое происшествіе хотѣла…
Отвѣта не послѣдовало и Лукерья умолкла. Черезъ минуту и ея храпъ присоединился къ сопѣнью другихъ женщинъ.
XXXIII
Мартовскія ночи въ Петербургѣ бываютъ всегда очень холодныя. Большинство спавшихъ въ сараѣ деревенскихъ женщинъ, кромѣ коротенькихъ душегрѣекъ да сермяжныхъ армяковъ, никакой другой теплой одежды не имѣло. Полушубки были только у Анфисы да еще у другой демянской женщины, но и то съ протертой овчиной, дырявые. У Лукерьи-же ничего не было, кромѣ ветхой драповой кофточки и такого же ветхаго байковаго платка. Сарай былъ изъ барочнаго лѣса, да къ тому-же и съ не вполнѣ припертыми дверьми. Спать было холодно. Женщины подтягивали подъ себя ноги, прикрывались чѣмъ только было можно, лежали въ плотную другъ къ дружкѣ чтобы было сколько нибудь теплѣе, но все-таки то и дѣло просыпались отъ холоду. Подъ утро нѣкоторыя изъ нихъ попробовали улечься между мѣшками и кулями съ разсортированными уже тряпками, наваливая на ноги мѣшки, но и это плохо согрѣвало. Подниматься онѣ начали ранѣе обыкновеннаго, едва только еще свѣтъ забрезжился. На дворѣ стоялъ морозный утренникъ. Доски и разный хламъ на дворѣ были подернуты бѣлымъ инеемъ. Какая-то лихорадочная дрожь обхватывала все тѣло.
— Фу, дѣвушки! Совсѣмъ цыганскій потъ пробираетъ, сказала Акулина, еле попадая зубъ на зубъ.
Вся посинѣвшая, дрожала отъ холода и Арина. Отъ холоду всѣ начали размахивать руками, приплясывать, чтобы хоть сколько нибудь согрѣться. Лукерья еще спала, забравшись совсѣмъ подъ мѣшки съ тряпками, и оттуда торчала только ея голая нога, обутая въ дырявый сапогъ.
Анфиса взглянула на нее и сказала:
— Насдавала вчера въ себя на каменку, такъ вотъ и спитъ. А сильно, дѣвушки, она вчера, должно быть, хвативши пришла. Ночью я проснулась. Что, думаю, на меня это виномъ, словно изъ кабака, садитъ, а это она ко мнѣ подъ бокъ подкатилась, да полу моего полушубка на себя и натянула. Вѣдь должна была перелечь я, свѣтики. Очень ужъ я не терплю перегару-то этого самаго.
— А съ меня такъ она прямо армякъ сдернула, да имъ и покрывалась, право слова, разсказывала другая баба. — Свѣтъ-то еле-еле мерцалъ, такъ на силу розыскала я свой армякъ. Подъ мѣшки-то, должно-быть, это она недавно подлѣзла. Лукерья! Чего ты дрыхнешь! Вставай.
— Оставь ее… Пущай проспится, остановила землячку Анфиса.
— Ну, что-жъ, бабоньки, теперь дѣлать? За работу приниматься, что-ли? спрашивала Акулина.
— Да еще рано. Поди, какъ начинать, такъ прикащикъ выдетъ и скомандуетъ, отвѣчали ей. — Чего надсажаться-то.
— Умыться-бы слѣдовало, слышалось гдѣ-то. — Да какъ начнешь умываться холодной водой, такъ еще хуже въ такую стужу продрогнешь.
— Какое теперь умыванье! поддержали другія женщины. — Поѣсть теперь малость. Ѣда — она грѣетъ, черезъ ѣду теплѣе…
— Да какъ-же это не умывшись-то и лба не перекрестя ѣсть… раздалось возраженіе.
— Ну, вотъ… Богъ проститъ.
— Ужасти какъ холодно! жалась Анфиса. — Нѣтъ, вторую ночь, кажется, такъ не проспишь. Надо куда нибудь на постоялый…
— Да вѣдь на постоялый-то идти — надо, милыя, три копѣйки платить, а здѣсь даромъ спи, возражали другія женщины,
— Артелью дешевле пустятъ. Поторговаться, такъ за двугривенный всѣхъ пустятъ. Надо вотъ только разузнать, гдѣ здѣсь постоялый. Ну, по двѣ копѣйки…
— Да вѣдь и по двѣ копѣйки, ежели, Анфисушка, то тоже разсчетъ.
— Такъ что-жъ околѣвать-то отъ холоду! Подохнешь, такъ хуже… Лучше ужъ не доѣсть, что-ли…
— Ну, Богъ дастъ, слѣдующую ночь потеплѣетъ, сказала Акулина.
— Да, дожидайся! Нѣтъ, землячки, вы какъ хотите, а я чай пить пойду, рѣшила Анфиса. — Тутъ въ прошломъ году, когда я работала, чайная была поблизости и въ ней по три копѣйки чаемъ поили. Хлебова не хлебаемъ, такъ надо хоть чаемъ разъ въ день грѣтися. Кто, дѣвушки, пойдетъ со мной?
Вызвались три-четыре деревенскія бабы. Другія переминались. Не рѣшались сказать ни да, ни нѣтъ и Акулина съ Ариной и стали перешептываться, совѣтуясь другъ съ дружкой, наконецъ начали считать свои деньги. Арина стала сдаваться на то, чтобъ идти пить чай.
— Чтобы въ деревню сколько-нибудь денегъ послать — все равно до Пасхи не скопишь, говорила она.
— Какіе тутъ скопы, Аришенька, коли двугривенный въ день на своихъ харчахъ! А я такъ разсуждаю, что вѣдь вотъ, пожалуй, всю Святую недѣлю изъ-за праздниковъ безъ работы придется промаячить, такъ хоть что-нибудь-бы себѣ на харчи приберечь.
— Ну, ничего не останется на пищу, такъ армякъ мой проѣдимъ. Господи Боже мой! Что тутъ такъ ужъ очень-то надсажатися. Я, Акулинушка, страхъ какъ иззябла. У меня даже внутри все трясется.
— Ну, пойдемъ, пойдемъ, попьемъ чайку, согласилась Акулина. — И мы идемъ, Анфисушка! сказала она Анфисѣ.
— Да пойдемте ужъ всей артелью, бабоньки! крикнула Анфиса остальнымъ демянскимъ женщинамъ. — Авось артелью-то насъ и дешевле попоятъ чаемъ. Сколько насъ всѣхъ? Безъ Лукерьи десять женщинъ! Ну, поторгуемся. Десятерыхъ-то можетъ быть и за четвертакъ напоятъ. Идемте, бабоньки, идемте.
