Виктор Миняйло - Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
- Приснилось - на фронте артиллерия бьет...
- Вставай ужо. Поздно... - мягко, но озабоченным тоном произнесла София. - Я и так тебя не будила - пусть, думаю, поспит... Ты же так наработался... - улыбнулась она.
- А верно, копны четыре смолотил, - Степан слегка подморгнул ей. - И еще бы обколачивал!
- Всего стожка за раз не вымолотишь. Умаешься.
- Да, но стремиться к этому надо!
Он сидел на краю постели и позевывал, разводя руки.
- Иди сюда! - приказал с ласковой угрозой. - Кому говорю?
София подошла. Медленно, с материнской снисходительностью. Степан, поднявшись, обнял ее и спрятал голову у нее на груди. Зажмурился, долго молчал.
- Ты пахучая, - сказал наконец. - И красивая. И сладкая.
- А ты глупенький.
Минуту спустя София мягко освободилась из объятий, потом потрепала его короткие волосы.
- О мужчины, мужчины! - произнесла тоном матери, мудрой и снисходительной.
Он снова потянулся к ней. София отступила.
- Яринка войдет.
Степан отпрянул и стал одеваться с торопливостью солдата после побудки.
- Готов. - И, подкравшись к ней, воровски поцеловал в шею.
- Н-ну! - шутя замахнулась София. - Как оса на сладкое!
Вошла в хату Яринка, обожгла Степана взглядом - горячим, черным и настороженным.
Степан улыбнулся смущенно и как-то глуповато.
София заметила их немой разговор, но притворилась, что это ее не интересует.
- Доченька, бычка сегодня не пускай с коровой, вчера, окаянный, все вымя ежом* поколол. Сегодня доиться не давала. Нарубишь ему картошки помельче и засыплешь грисом**.
_______________
* Е ж - колючий намордник, надеваемый теленку, чтобы корова не подпускала его к вымени.
** Г р и с - пшеничные отруби.
- Ладно, - сквозь зубы процедила Яринка. - Вы все бы на меня взвалили.
- Аль тяжко?
- На черта оно мне. Чужое.
- Ты помни, о чем говорили! - с угрозой, понятной лишь им, сказала София.
- Уже позабыла! - сухим, как кремень, взглядом полоснула ее Яринка.
София со Степаном быстро пообедали и спустя каких-то полчаса поехали на поле. Сегодня они изрядно запоздали.
Мать не успела прибрать постель на нарах. Яринка взглянула на тугие подушки, с вмятинами от двух голов, на рядно, которым мать укрывалась с ним, и ей почему-то стало неимоверно стыдно. И вспомнила Марию Гринчишину на возу с Фаном, и мурлыкающий голос парубка: "Ой, не спится, не лежится", и свое, загнанное в самую глубину сознания, жгучее, затаенное от всех и самой себя любопытство - "а что оно, что оно?".
И что странно: девушка могла представить Степана на месте Фана, а себя - Марии, а вот мать... Нет, не могла она ёжиться и отбиваться от жадных рук Степана. Мать ее лежала спокойно, неприкосновенная и святая!.. Но зачем она пустила к себе Степана, она же не Мария, которая боится одна спать на возу!..
И Яринка, крепко зажмурившись и закусив губу, заплакала.
Потом, икая, долго тряслась в нервной лихорадке.
- Ну, погодите! - встряхнула головой.
Где-то в конце улицы заиграл рожок пастуха.
Яринка вытерла ладонями слезы и побежала к хлеву. Открыла кошару. Пучеглазый, со стеклянным взглядом, баран прыгнул через высокий порог. За ним поочередно слепо прыгали овечки. Ягненок, в самозабвении присосавшийся к вымени матки, тянулся за нею до самого порога, споткнулся, перевернулся, и по нему семенили все остальные ярки и ягнята.
Ворота Яринка еще не открывала. Нагнув голову, баран выжидательно стоял у забора, терпеливо и важно. Овечки метались, блеяли, сбившись в единый живой кожух. И казалось, что под этим вывернутым кожухом бегают и шалят дети.
Как только голова сельской отары, неся на себе пепельно-серую тучу пыли, поравнялась с ее двором, девушка открыла ворота, и овцы, едва не сбив ее с ног, выкатились на улицу. Так же вовремя выпустила Яринка и корову.
Лыска долго стояла в воротах, вертела головой и ревела, зовя теленка. Яринка стегнула ее хворостиной, и корова, сердито взметнув рогами и отмахнувшись хвостом, присоединилась к стаду.
За час с небольшим девушка управилась по хозяйству и побежала к теткам. Надеялась застать хотя бы одну, рассказать о своей обиде, а те найдут управу и на мать и на того бродягу Степана.
Во дворе дядьки Олексы Яринка застала одного только деда Игната. Он горбился на солнцепеке в драном соломенном бриле и в валенках. Хата была заперта, - видимо, не полагались на дедову бдительность.
В холодочке под кустом георгина стоял глиняный горшочек, прикрытый ржаной горбушкой. Над хлебом вился рой мух. Вероятно, и стерег дед Игнат этот самый горшочек с кашей от мух и собак.
Дед казался Яринке вечным. Ведь вон сколько живет она на свете, но всегда помнит его таким. Всегда в валенках и в бриле. В одних и тех же широченных штанах, подпоясанных очкуром, с мотней чуть ли не до колен. И та же самая пожелтевшая дремучая борода, из которой выглядывает, точно луковица, желто-сизый нос, и небольшие выцветшие голубые глаза, и еще губы, похожие цветом на окорок, который продержали в рассоле недели две перед тем, как повесить вялиться в трубу.
Дед был большим чудаком. Лет ему уже... а и вправду, сколько же? Никто не знал. Спрашивали самого деда.
- Годы - не грльоши, и дурак тот, кто их сцитает! - сердито бубнил дед. - Кто сцитает, сколько прльозил, тот рльано сконцается. И сколько б ни прльозил, так того, цто остается, никогда целовеку не хватает...
Яринка, да не только она, а и старые люди побаивались деда из-за его мудреных пророчеств. Вот придут, мол, времена, что брат пойдет на брата, а сын на отца своего. И бога, мол, забудут, и праведные кости повыкидывают из могил на глумление детишкам. И ходить будут между стогов без маковой росинки во рту. И разверзнется геенна огненная и... и... - всего того страшного и не удержишь в голове. И стоит только Яринке завидеть где-либо деда Игната, так ей мерещится, как дети на выгоне играют в лапту человеческими костями...
Года два назад похоронил дед Игнат младшего, своего семидесятилетнего сына, деда Савку, и доживает теперь свой век у внука - дядьки Олексы. Зимою лежал на печи, а летом покашливал на солнышке. И здоровьем, не сглазить бы, был еще ничего - зимой до получасу мог высидеть за клуней. Вот только истома какая-то одолевала его, - "крузение головы", как говорил сам дед Игнат. Поэтому и не любил ни шуму, ни гомону. Когда во дворе дядьки Олексы собирается молодежь поиграть и потанцевать, тогда дед Игнат выходит на открытое место, втыкает в землю свою клюку и, развязав очкур, присаживается за палкой на корточки.
Как завидят девчата деда Игната, вот так примостившегося, подымается визг и вся девичья компания чуть ли не кувырком летит через перелаз. За девчатами и парубки, посмеиваясь и незлобно ругая деда.
- Зачем это вы, деда, не разогнуло б вас, девок нам распугали?
- Тьфу, нецистые создания, и как они скрозь дереву видют?
Когда Яринка подошла к деду Игнату, рябая курочка подкралась к горшочку и начала клевать хлеб. Дед стегнул ее хворостиной, которую держал под рукой.
- Кыш, сатана! Загрльизи тебя хорль!
- Добрый день, дедушка!
Дед Игнат выставил в ее сторону бороду, пожевал вялыми губами, но ничего не ответил.
- Деда, вы меня слышите?
- А поцему бы нет... Цто я - глухой? Ты ведь Сопиина, еге з? - А потом подумал, шевельнул губами: - Вот заставили стерец хату... - Снова задумался и добавил: - Укрльадь мне у матерльи пару яицек... - И, сам не веря в такую возможность, безнадежно произнес: - Аль сметаны прльинеси... Сами все едят, а мне - пшенную кашу с карльтошкой... Отзил ты, говорят, дедка, свое, отъел.
И взгляд его погас. Дед только вяло махал хворостиной, будто задумавшись, будто был в полном одиночестве.
Яринка почувствовала себя совсем плохо. "И ты у них будешь совета спрашивать?.."
Ни слова не говоря, побежала к своему дому. Полезла в погреб, собрала в ковшик сметаны из двух кувшинов, отмахнула изрядную краюху свежей паляницы. Прикрыв еду фартуком, прокралась огородами к усадьбе Корчуков.
- Нате, дедуня, - подала несмело.
Беззвучно шевеля губами, дед долго смотрел на сметану и на краюху белого хлеба в своей руке. Потом словно нехотя начал есть, жуя деснами. А затем так разошелся, будто боялся, что у него отнимут. Выскреб ковшик ложкой, а оставшуюся сметану собрал согнутым пальцем и облизал его. С большой неохотой отдал Яринке ковшик и ложку, облизнул усы.
- Вот теперь я поздорльовею. А то слабость и крузение в голове. Дай тебе господи хорльошую парльу.
Стал помахивать веточкой весело, будто забавляясь.
- Так ты, гляди, никому! - крикнул вдогонку Яринке.
- Ни-икому! - пообещала Яринка и юркнула на улицу.
Печаль, что душила девушку, стала еще более жгучей. И некому было ее развеять.
А что, если пойти к дядьке Петру, может, хотя бы бабка Секлета дома? Она-то уж такая разумная, как попадья. Неспроста ведь она шептуха да еще и просвирница. И хотя батюшка ругал с амвона Секлету за знахарство, зато за просвирки хвалил и всем бабам в пример ставил.
