Семен Подъячев - Мытарства

Войдя, я бросилъ свой арестантскій блинъ-шапку на столъ и сѣлъ на полу въ уголъ… Старикъ постоялъ немного посреди каморки, о чемъ-то думая, и тоже сѣлъ рядомъ со мною, принявъ почти такую же, какъ давеча въ вагонѣ, задумчивую позу.

Рыжій человѣкъ, лежавшій на койкѣ, повернулся на бокъ въ нашу сторону и, немного помолчавъ, пристально глядя на насъ большими выпуклыми глазами, насмѣшливо спросилъ у меня:

— Куда изволите отправляться, синьоръ?

Я сказалъ.

— Подлый городишко! — сказалъ онъ. — А сей мужъ? — кивнулъ онъ на старика.

— Тоже.

Онъ замолчалъ, запустилъ обѣ руки за пазуху грязной рубахи, поскребъ тамъ ногтями, морщась и хмуря брови, и опять спросилъ:

— На улицѣ какъ, холодно?..

— Холодно.

— Гм! А я вотъ лежу здѣсь одинъ… скучища, не спится. Васъ тамъ на полу обсыпятъ. Если хотите, я могу потѣсниться, на койкѣ двоимъ мѣста хватитъ…

— Зачѣмъ же, — сказалъ я, — все равно…

Мы замолчали гдѣ-то въ углу заскребла мышь, въ корридорѣ закашлялъ дежурный…

— И чортъ знаетъ, для чего эдакая тварь на свѣтъ произведена?! — воскликнулъ онъ вдругъ такъ неожиданно и громко, что я вздрогнулъ.

— Какая тварь?

— Вши!..

— Отъ Бога на пользу она! — глухо и глядя въ полъ, произнесъ мой старикъ.

— Вша-то?..

— Живешь хорошо — нѣтъ ея, — продолжалъ старикъ, — а напала на тебя тоска, и она тутъ. Откуда взялась, а?

— Отъ Бога? — насмѣшливо произнесъ рыжій.

— Все отъ Бога… А то отъ кого-жъ?

— Какая же отъ нея польза-то?

— А та и польза — не зазнавайся! Знай, значитъ, что тебя во всякое время вша ѣсть можетъ…

— А умремъ — черви съѣдятъ! — засмѣялся рыжій, — такъ, что ли?!

— А умремъ — черви съѣдятъ! — подтвердилъ старикъ, — это вѣрно… Такъ и надо нашему поганому тѣлу, чтобъ его и заживо, и замертво всякая нечисть ѣла… Душа нужна! — добавилъ онъ, помолчавъ.

— Душа? — переспросилъ рыжій и, тоже помолчавъ, добавилъ:- Ты кто?

— Я?.. Человѣкъ, аль не видишь?

— Вижу — человѣкъ изъ какихъ?.. Кто? Званіе твое?.. Мужикъ, мѣщанинъ? Кутейникъ?..

— Такой же, какъ и ты, полевой дворянинъ, — сказалъ старикъ и началъ снимать съ себя рваное пальто. — Спать пора, сказалъ онъ, — ложись-ка, землячокъ, намъ съ тобой утромъ идти надо: заправляйся, отдыхай.

— Не хочется что то! — сказалъ я.

— Что такъ? спросилъ старикъ и, взглянувъ на меня, добавилъ, — аль скучно?

Я промолчалъ.

— А ты не скучай. Брось! Э, милый, милый, чего въ жизни не бываетъ. Да, поживешь — узнаешь. Умный пѣшкомъ ходитъ, дуракъ въ каретѣ ѣздитъ… Да!

— А ты умный? — сказалъ рыжій, дѣлая папироску.

Старикъ ничего не отвѣтилъ и, вставъ, началъ молиться Богу въ уголъ, гдѣ висѣла маленькая икона.

— «Къ тебѣ пречистей Божіей Матери азъ, окаянный, припадая, молюся, — громко читалъ онъ, крестясь и кланяясь: вѣси, Царице, яко безпрестанно согрѣшаю, прогнѣвляю Сына Твоего и Бога моего, — онъ опустился на колѣни и голосомъ, въ которомъ дрожали слезы, продолжалъ: — И многожды аще каюся, ложь предъ Богомъ обрѣтаюся, и каюся трепеща, неужели Господь поразитъ мя».

— Святъ мужъ, брось! — сказалъ рыжій, лежа навзничь и пуская дымъ въ потолокъ. — И безъ тебя тошно! Брось, вотъ заявился! Что онъ изъ духовныхъ, что ли? — обратился онъ ко мнѣ,- монахъ, что ли, какой?

Я промолчалъ. Старикъ, не обращая вниманія на его слова, продолжалъ молиться. Слова молитвы звучали странно въ этой тухлой, загаженной каморкѣ.

— Что за человѣкъ? — думалось мнѣ,- какая его жизнь?..

Окончивъ молитву, онъ молча, не глядя на насъ, разостлалъ на полу пальто, снялъ съ ногъ холодные съ короткими голенищами сапоги, оглядѣлъ подошвы, размоталъ подвертки и, подложивъ все это подъ голову, кряхтя и вздыхая, легъ на бокъ лицомъ къ двери.

— А вы? — спросилъ рыжій.

— Я… я посижу.

— Вы курите?..

— Курю.

— Не угодно ли?

Онъ далъ мнѣ окурокъ и легъ опять на бокъ.

— Тоска! — сказалъ онъ, — смерть! Не спится. Скорѣй-бы разсвѣтало… Лѣзетъ въ голову всякая чертовщина!..

— А вы давно здѣсь? — спросилъ я.

— Да вотъ уже третьи сутки.

— А отсюда куда-же васъ? — спросилъ я.

— Куда? Да не знаю еще, не намѣтилъ.

— То-есть какъ — не намѣтилъ?

— Да такъ, мнѣ вѣдь все равно. Куда захочу, туда и отправятъ. Я, напримѣръ, сюда попалъ изъ Романова. Ну, а теперь думаю куда-нибудь подальше… на югъ… Меня, понимаете, изъ города въ городъ перевозятъ на казенный счетъ, какъ министра путей сообщенія. Гораздо лучше, чѣмъ пѣшкомъ ходить.

— Да какъ-же вы это устраиваете?

— Да очень просто: вру. Я, напримѣръ, родомъ изъ… впрочемъ, откуда я родомъ, это для васъ все равно. На какой мнѣ чортъ, спрашивается, родина? Что я тамъ не видалъ? Что буду дѣлать?.. Паспорта у меня нѣтъ. Почемъ знаютъ, откуда я, — изъ Ржева или изъ Старицы? Скажу старицкій мѣщанинъ, — меня туда… Являюсь. «Ты кто?» — Такой-то и такой-то. — «Ты здѣшній?» — Нѣтъ. «Какъ же ты, подлецъ, означался здѣшнимъ, а?» — Молчу. — «Откуда же ты, подлецъ?» Изъ Бѣлозерска. — «Отправить его, сукина сына, въ Бѣлозерскъ! Чортъ съ нимъ! Не держать же здѣсь»… Чудно вѣдь, а?

— Чудно, дѣйствительно.

— Теперь зимой ходить подлая самая штука, — продолжалъ онъ, перевертываясь навзничь, — идешь полемъ гдѣ-нибудь, одѣяніе плохое, вѣтеръ, холодно, сѣро, глухо, противно! «Нѣтъ въ отчизнѣ моей красоты. Все намеки одни да черты, все неясно, не кончено въ ней, начиная отъ самыхъ людей»… Тоска! Идешь и думаешь, думаешь, думаешь!… Гадко!..

— Да и такъ-то тоже не весело, — сказалъ я, оглядывая его.

Онъ подумалъ что-то и, усмѣхнувшись, сказалъ:

— Конечно!… Ну да, впрочемъ, привычка… Ко всякой вѣдь подлости привыкнуть можно. Писатель это какой-то нашъ россійскій сказалъ, Достоевскій, кажись… И вѣрно. А я, по правдѣ вамъ скажу, съ дѣтства самаго, такъ сказать, полюбилъ подлости. Я вотъ до вашего прихода лежалъ здѣсь, да все и думалъ… Всю жизнь вспомнилъ, чудно! Какія только я штуки раздѣлывалъ! Да!…

— Вспомнилось мнѣ, напримѣръ, какъ разъ, давно это было, въ дѣтствѣ, пошелъ я въ рожь и нашелъ тамъ на межѣ гнѣздышко. Не знаю, какая птичка… птенчики въ немъ были, маленькіе такіе, какъ сейчасъ гляжу, пять штукъ, ротики желтенькіе, пищатъ… Посмотрѣлъ я, посмотрѣлъ на нихъ, взялъ одного за ноги да и разорвалъ пополамъ… Любопытно!… Другого взялъ, разорвалъ, да такъ со всѣми и покончилъ… Покончилъ, поклалъ ихъ въ гнѣздо, отошелъ въ сторону, легъ въ рожь, жду, что будетъ. Прилетѣла, гляжу, птичка: чирикъ, чирикъ! Нѣтъ, молчокъ, не отзываются дѣтки! Скачетъ она около гнѣзда, чирикаетъ: чирикъ, чирикъ! точно плачетъ… А я гляжу. Гляжу — прилетѣла другая, и начали они вмѣстѣ бѣгать кругомъ гнѣзда; бѣгали, бѣгали… Только вижу: вскочила одна на край гнѣзда и суетъ въ ротъ птенчику что-то. А у него голова одна только да ротъ раскрытъ, а туловища-то нѣтъ, оторвано!..

Онъ посмотрѣлъ на меня, помолчалъ и, почесавъ до колѣна обнаженную ногу, продолжалъ:

— Варваръ!… А то разъ кошку убилъ, т. е. не убилъ, а такъ только спину ей перешибъ: рыжая такая, помню, кошка сидитъ около дровъ, грѣется на солнышкѣ… Взялъ я палку, подкрался — разъ ее! Только хрустнуло, хотѣла было она вскочить, не можетъ. Какъ замяучитъ! И все рвется: побѣжать хочетъ, а не можетъ: хребетъ я ей перешибъ.

Онъ опять замолчалъ и вопросительно посмотрѣлъ на меня, ожидая, что я скажу на это. Я молчалъ, думая: зачѣмъ это онъ говоритъ?..

Онъ вдругъ прищурилъ глаза и, громко засмѣявшись, сказалъ:

— Глупости я говорю. Не правда ли? И къ чему весь этотъ разговоръ?

— Не знаю! — сказалъ я.

— А потѣшиться-то, воскликнулъ онъ, — эхъ, синьоръ, надо же вѣдь какъ-нибудь. Я люблю…

Онъ опять разсмѣялся, и все лицо его покраснѣло отъ этого смѣха. — Слушайте-ка, какую я вамъ исторійку про себя разскажу. Пришло мнѣ на умъ, вспомнилъ я, лежа тутъ. Хотите, — разскажу?

— Говорите, коли не лѣнь.

— Ладно, посмѣиваясь, началъ онъ: — Было мнѣ лѣтъ эдакъ 19-ть… Жилъ я тогда у родителя своего, теперь онъ покойникъ, дай ему Богъ всего хорошаго. Лодырничалъ, жилъ, ничего не дѣлалъ. Надо вамъ сказать, меня отдавали въ науку, да не вышло дѣло: выгнали за неспособность, а по правдѣ сказать — за лѣнь. Ну, куда-жъ дѣться? Явился къ родителю. — «Живи, говорилъ, сукинъ сынъ. Пастухомъ будешь». — Сталъ жить… Надо вамъ замѣтить, что родитель мой жилъ у одного барина въ имѣніи управляющимъ… Строгій былъ человѣкъ, изъ бывшихъ крѣпостныхъ холуевъ, понятія у него самыя дикія были. Ну, можете представить, какая моя жизнь была. А у барина, надо вамъ сказать, тоже сынокъ былъ въ моихъ-же годахъ и такой-же оболтусъ, какъ и я. Сошлись мы съ нимъ. Научился я отъ него кое-чему. Н-да! Научился! И, видя его жизнь сладкую, озлобился… Думаю: вѣдь не дурнѣе же я его, а почему-же такая разница? И возненавидѣлъ я жизнь свою, опостылѣло мнѣ все какъ-то. Дома на меня никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, родитель такъ и звалъ: «лодырь». Можете понять, какъ мое самолюбіе страдало… Терпѣлъ я, сторонился, въ лѣсъ убѣгалъ, въ рожь, цѣлые дни въ лѣсу проводилъ. Возьму изъ барской библіотеки романъ какой-нибудь и уйду. Особый какой-то міръ у меня сложился, и жилъ я въ этомъ мірѣ одинъ со своими думами. А ихъ, думъ-то, было много, много!..