Семен Подъячев - Мытарства
— Небось, не кашу жрать!… Ну, становись по порядку! — крикнулъ онъ намъ, — одинъ за другимъ!..
Мы построились. Онъ прошелъ вдоль всей линіи, пересчиталъ насъ, дотрагиваясь до каждаго рукой, и послѣ этого велѣлъ отворять дверь.
Солдатъ загромыхалъ засовомъ, отперъ дверь и, ставъ на порогѣ, крикнулъ:
— Маршъ по одному!..
Мы по одиночкѣ начали выходить на дворъ.
Стоявшій у двери солдатъ хлопалъ каждаго изъ насъ по спинѣ и громко считалъ: разъ, два, три…
Когда всѣ мы вышли на дворъ, человѣкъ въ полушубкѣ снова наскоро пересчиталъ насъ и велѣлъ идти за собой. Пожимаясь отъ холода, плохо одѣтые, безъ шапокъ, мы тронулись за нимъ. Идти пришлось не далеко… Онъ подвелъ насъ къ какому-то зданію, похожему съ виду на сарай, въ который ставятъ въ богатыхъ барскихъ имѣніяхъ экипажи, и, введя туда, сейчасъ же наглухо заперъ дверь…
Въ сараѣ было полутемно, сыро и пахло мукой. Прямо противъ двери, на противоположной сторонѣ, стояла печка. Въ печкѣ горѣли, потрескивая, дрова… Направо отъ двери стоялъ столъ, а на немъ жестяной чайникъ и нѣсколько штукъ бѣлыхъ кружекъ… Налѣво была дверь, ведущая въ другое помѣщеніе, гдѣ былъ устроенъ «приводъ» или «воротъ», посредствомъ котораго вертѣлся жерновъ. Мѣсто же, гдѣ засыпались зерна и сбѣгала по желобку мука, было устроено въ первомъ отдѣленіи около двери.
Приведшій насъ человѣкъ выбралъ изъ насъ одного круглолицаго, румянаго парня, назначилъ его «засыпкой», а намъ сказалъ:
— Становись, братцы, за дѣло. Посмѣнно… Двѣнадцать человѣкъ на смѣну, по трое къ вагѣ… Часъ провертите — отдыхъ… курить… Другая смѣна встанетъ… Ну, маршъ.!.
Мы, двѣнадцать человѣкъ, по его приказанію вошли вь помѣщеніе, гдѣ находился «приводъ», и запряглись въ лямки по трое, какъ онъ выразился, къ каждой «вагѣ».
— Ну, съ Богомъ!… Ходи веселѣй!..
Мы налегли на лямки и тронулись.
Затрещали шестеренки, заскрипѣли «ваги», затрясся полъ.
— Эй!… гопъ! но, но!… налягъ!… но, родные! — закричалъ на насъ, точно на лошадей, человѣкъ въ полушубкѣ,- пошелъ!.. не бось!..
Сдѣлавъ три или четыре круга, я почувствовалъ, какъ у меня въ груди спирается дыханіе и трясутся ноги, — до того трудно и тяжело было вертѣть этотъ проклятый жерновъ!..
Меня, какъ человѣка высокаго роста, запрягли въ корень, а на пристяжку «поддужныя» съ обѣихъ сторонъ попались какіе-то истомленные, лѣтъ по 18-ти, парнишки. Обѣ эти пристяжки, согнувшись, тяжело дыша и глядя въ землю, перли впередъ, а ихъ перло назадъ… Досадно и жалко было глядѣть на нихъ.
Впереди насъ, кряхтя и охая, тоже шла тройка. Въ корню, — здоровый и широкоплечій, бородатый мужикъ, а на пристяжкѣ слѣва — рыжеволосый, съ распухшей щекой и подбитымъ глазомъ парень, а съ правой стороны — высокій татаринъ, одѣтый въ собственный костюмъ… Татаринъ этотъ, какъ оказалось, былъ человѣкъ веселаго нрава. Звали его Абдулка. Вертя жерновъ, онъ кричалъ что-то на своемъ непонятномъ для насъ языкѣ, прыгалъ, скакалъ, держалъ голову на бокъ, какъ заправская пристяжная, ржалъ, подражая лошади, и вообще «чудилъ», потѣшая и развлекая насъ.
Но мнѣ, да и вообще всѣмъ намъ, было не до смѣха. У всѣхъ, кажется, была одна и та же мысль: поскорѣй бы прошелъ часъ и дали бы отдохнуть.
— Ходы! Эй, ходы, ходы! — оралъ татаринъ. — Но-о-о, робатушка!… О-го-го!..
Вертясь кругомъ, мы подняли съ полу пыль, которая лѣзла въ ротъ и носъ… Скоро стало темнѣть. Мельникъ зажегъ лампочку и повѣсилъ ее на стѣнѣ. При этомъ слабомъ, трепетномъ освѣщеніи, картина получилась какая-то фантастическая. Художникъ, который бы перенесъ на полотно эти сѣрыя стѣны, полусвѣтъ, пыль, насъ, согнувшихся, налегающихъ на лямки, наши разнообразныя, злыя, жалкія, потныя лица, — могъ бы смѣло разсчитывать на успѣхъ…
Прошелъ часъ… Усталые и злые, мы, толкаясь въ дверяхъ, бросились въ первое отдѣленіе отдыхать. На наше мѣсто впряглись въ лямки другіе двѣнадцать человѣкъ… Усѣвшись около топившейся печки, мы потребовали у мельника платы за трудъ — курить… Онъ свернулъ двѣ собачьихъ ножки и, подавая намъ, сказалъ:
— Курите, братцы, на шестерыхъ по крючку!
Мы раздѣлились на два кружка и встали по шести человѣкъ въ каждомъ. Молодой, худощавый парнишка, досталъ изъ печки уголь, зажегъ папироску и, жадно затянувшись, стараясь глотать дымъ такъ, чтобы ни одна капля его не пропадала даромъ, передалъ сосѣду. Сосѣдъ глотнулъ и передалъ слѣдующему. Когда, такимъ порядкомъ, папироска обошла всѣхъ и очутилась снова у того, который закуривалъ, отъ нея остался только небольшой окурокъ…
— Ну, други, — сказалъ парнишка, разглядывая его, — какъ быть? хватитъ на всѣхъ еще по разу, аль нѣтъ?
— А ты соси да другимъ давай! — сказалъ угрюмый чернобородый мужикъ. — Неча его даромъ-то жечь. По затяжкѣ, надо быть, хватитъ, — добавилъ онъ
Парнишка поглядѣлъ на окурокъ и потянулъ изъ него такъ, что провалились щеки. Угрюмый мужикъ схватилъ его за руку и крикнулъ:
— Ты что-жъ это, дьяволъ, одинъ хошь слопать, а?!.
— На, чортъ!. жри, — тяжело переводя духъ и передавая ему окурокъ, отвѣчалъ парнишка, — хватитъ и тебѣ… Испугался, идолъ!..
Покуривъ, мы усѣлись около печки отдыхать. Татаринъ Абдулка, кривляясь и дѣлая смѣшныя рожи, сталъ уморительно разсказывать про свои похожденія. Намъ въ особенности нравились его разсказы про толстыхъ женщинъ… Чортъ знаетъ, какія подробности передавалъ онъ своимъ ломаннымъ языкомъ. Невозможно было слушать его безъ смѣха. Смѣялись всѣ, смѣялся даже серьезный мельникъ… Разсказчика, въ видѣ поощренія, ругали, называли чортомъ, дьяволомъ. татарской мордой, — все это онъ принималъ, какъ должное, съ видимымъ удовольствіемъ, точно актеръ, которому неистово апплодируютъ въ театрѣ…
Подъ его росказни мы не замѣтили, какъ прошелъ часъ, и опять надо было идти вертѣть жерновъ…
Эта египетская работа, съ часовыми передышками и съ платой за нее глоткомъ вонючаго дыма для того лишь, чтобы на минуту одурѣть, — тянулась до вечера. Подъ конецъ насъ угостили мутной, съ чернымъ отстоемъ на днѣ кружекъ, «цыкой» и такимъ же порядкомъ, какъ привели сюда, пересчитавъ и провѣривъ, погнали снова въ камеру.
На лѣстницахъ и по корридорамъ вездѣ ярко горѣли огни. Намъ пришлось проходить мимо камеры для привилегированныхъ. Тамъ было свѣтло и чисто. Стояли кровати съ бѣлыми подушками и съ байковыми сѣрыми одѣялами. какой-то благообразный господинъ съ рыжеватой клинообразной бородкой, похожій на Сенкевича, сидѣлъ за столомъ и кушалъ чай — съ бѣлой французской булкой… Когда мы проходили мимо двери, онъ поднялъ голову и, прищурившись, поглядѣлъ на насъ, изобразивъ на лицѣ какую-то брезгливую и презрительную гримасу.
— Ишь, дьяволъ, — сказалъ одинъ изъ насъ, — чай жретъ съ булкой: не нашъ, братъ…
— Имъ вездѣ хорошо, чертямъ! — отвѣтилъ на это угрюмый чернобородый мужикъ, — Жуликъ, небось, а кто я?.. баринъ!… тьфу!… разтудыть ихъ всѣхъ-то!..
— Бѣдному вездѣ одна честь, — сказалъ еще кто-то:- въ зубы да въ морду…
— Н-н-н-да! — подтвердилъ четвертый, — дѣла… дѣла божьи, судъ царевъ… о-хо-хо!… Видно, братцы, когда издохнемъ, тогда отдохнемъ…
— Проходи, проходи! — крикнулъ надзиратель, отворивъ дверь въ камеру, — живо!… Ну, поворачивайся ты, чортъ большой!… Жулье несчастное!… подохнуть бы вамъ… надоѣли до смерти!..
XVII
Насталъ, наконецъ, день отправки этапа въ Москву.
Утромъ подняли насъ рано — часу въ четвертомъ. Отправлявшаяся партія была огромная, человѣкъ въ пятьсотъ. Всѣхъ надо было провѣрить по спискамъ, переписать, раздать на дорогу пайки хлѣба. Время за этимъ дѣломъ шло безконечно долго.
Наконецъ, когда кончилась эта измучившая всѣхъ канитель, когда всѣ мы получили по пайкѣ хлѣба и по кусочку мяса, приколотому лучинкой къ хлѣбу, насъ попарно вывели на тюремный дворъ и, построивъ опять, принялись считать… Пересчитыванье тянулось долго. Конвойные ругались и толкали насъ, покорно сносившихъ это обращеніе.
Наконецъ, кончили… Отворили ворота, партія тронулась со двора на улицу…
За воротами опять построили по другому. Конвойные солдаты съ обнаженными саблями разстановились вокругъ партіи…
Погодя немного, раздалась команда конвойнаго начальника, и мы тронулись…
Впереди шли солдаты, за ними, бренча цѣпями, кандальные, за кандальными еще какіе-то скованные только въ поручни, а за ними уже мы, т. е. всякій сбродъ, одѣтый кто въ свою одежду, кто въ казенную.
Сзади всѣхъ трусили двѣ бабенки. Одна, съ подбитыми глазами, опухшая и страшная; другая помоложе, худая, блѣдная, съ огромными испуганными глазами… За ними и по бокамъ партіи шли провожатые, родные и знакомые.
Утро стояло сѣрое и холодное. Шелъ не то дождь, не то какая-то мелкая крупа, больно хлеставшая по лицамъ. Солдаты шли ходко. Шли опять какими-то пустырями, печальными и малолюдными. Ряды за рядами двигались скорымъ шагомъ, возбуждая въ прохожихъ и жалость, и страхъ…
