Викентий Вересаев - Пушкин в жизни
Пушкин сказал, что не может отвечать на допрос, но так как государь позволил ему писать к себе, то он просит, чтобы ему дали объясниться с самим царем. Пушкину дали бумаги, и он у самого губернатора написал письмо к царю. Вследствие этого письма государь прислал приказ прекратить преследование, ибо он сам знает, кто виновник этих стихов.[50]
П. В. Нащокин по записи Бартенева. Рассказы о Пушкине, 42.Ссора между отцом и сыном (Сергеем Львовичем и Александром Сергеевичем) длилась вплоть до 1828 г., когда они примирились, благодаря усилиям Дельвига и особенно тому обстоятельству, что Пушкин был уже освобожден от правительственного надзора и ласково принят, незадолго перед тем, молодым государем. Во второй раз (первый случай относится к 1815 г.) Сергей Львович искал сойтись с сыном, озадаченный его успехами и приобретенным положением между людьми.
П. В. Анненков. П-н в александр. эпоху, 274.18 окт. 1828 г. (Алексей Вульф на квартире А. П. Керн с баронессой Соф. Мих. Дельвиг, женою поэта). Мы были наедине, исключая несносной девки, пришедшей качать ребенка. Я не знал, что говорить, она, кажется, не менее моего была в замешательстве, видимо, мы не знали оба, с чего начать, – вдруг явился тут Пушкин. Я почти был рад такому помешательству. Он пошутил, поправил несколько стихов, которые он отдает в Северные Цветы, и уехал. Мы начали говорить об нем; она уверяла-, что его только издали любит, а не вблизи; я удивлялся и защищал его; наконец, она, приняв одно общее мнение его о женщинах за упрек ей, заплакала, говоря, что это ей тем больнее, что она его заслуживает. Странно было для меня положение быть наедине с женщиной, в которую я должен быть влюблен, плачущею о прежних своих грехах.
Ал. Н. Вульф. Дневник. Пушкин и его совр-ки, XXI–XXII, 17.19 октября 1828 г. СПб. Собрались на пепелище скотобратца курнофеиуса Тыркова (по прозвищу кирпичного бруса) 8 человек скотобратцев, а именно: Дельвиг – Тося, Илличевский – Олосенька, Яковлев – Паяс, Корф – дьячок-мордан, Стевен – Швед, Тырков (смотри выше), Комовский – лиса, Пушкин – Француз (смесь обезианы с тигром[51]):
а) пели известный лицейский пэан Лето, знойна. N. В. Пушкин-Француз открыл, и согласил с ним соч. Олосенька, что должно вместо общеупотребительного «Лето знойно» петь, как выше означено, b) вели беседу, с) выпили вдоволь их здоровий, d) пели рефутацию г. Беранжера, е) пели песню о царе Соломоне, f) пели скотобратские куплеты прошедших шести годов, g) Олосенька в виде французского тамбура мажора утешал собравшихся, h) Тырковиус безмолвствовал, j) толковали о гимне ежегодном и негодовали на вдохновения скотобратцев, к) Паяс представлял восковую персону, 1) и за-, видели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея[52] Пушкину-Французу иже написасию грамоту. (Следуют собственноручные подписи перечисленных восьми друзей с их прозвищами в скобках, а в заключение, опять рукою Пушкина, – его четверостишие):
Усердно помолившись богу,Лицею прокричав ура,Прощайте, братцы: мне в дорогу,А вам в постель уже пора.
Протокол празднования лицейской годовщины. Пушкин и его совр-ки, XIII, 47.Здесь мне очень весело. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито. На днях, было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать; мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться; но Петр Маркович (отец А. П. Керн) их взбудоражил; он к ним прибежал: «Дети, дети, мать вас обманывает! Не ешьте черносливу, поезжайте с нею; там будет Пушкин: он весь сахарный, а зад у него яблочный; его разрежут, и всем вам будет по кусочку». Дети разревелись: «Не хотим черносливу, хотим Пушкина!» Нечего делать: их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь, но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили. Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц, как приказывает звать Борис Михайлович); я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моем здоровьи.
Пушкин – бар. А. А. Дельвигу, в сер. ноября 1828 г., из Малинников.Дети, хотевшие не черносливу, а Пушкина, не кто иные, как дети Павла Ивановича Панафидина, женатого на Анне Ивановне, рожд. Вульф, владельца Михайловского (в Старицком уезде), именуемого ныне Курово-Покровским. Об этом читаем в воспоминаниях Анны Николаевны Панафидиной, внучки Павла Ивановича (рукопись): «Эпизод о малолетних избалованных детях одной помещицы касался моего отца (Ник. Павловича) и дядей (Ивана и Михаила)».
С. А. Фессалоницкий. Пушкин в кругу старицких дворян. Материалы Об-ва изуч. Тверск. края, вып. 6, апр. 1928, стр. 12.Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю. Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина, и стращают мною ребят, как букою, а я езжу на пароме, играю в вист по восьми гривен роббер, и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока.
Пушкин – бар. А. А. Дельвигу, 26 ноября 1828 г., из Малинников.Город Петербург полагает отсутствие твое не бесцельным. Первый голос сомневается, точно ли ты без нужды уехал, не проигрыш ли какой был причиною, второй уверяет, что ты для материалов 7-й песни отправился; третий утверждает, что ты остепенился и в Торжке думаешь жениться; четвертый же догадывается, что ты составляешь авангард Олениных, которые собираются в Москву.
Бар. А. А. Дельвиг – Пушкину, 3 дек. 1828 г. Переп. Пушкина, II, 82.Здесь (в Москве) Александр Пушкин, я его совсем не ожидал. Он привез славную новую поэму Мазепу. Приехал он недели на три, как сказывает; еще ни в кого не влюбился, а старые любви его немного отшатнулись. Вчера должен он был быть у Корсаковой; не знаю еще, как была встреча. Я его все подзываю с собою в Пензу; он не прочь, но не надеюсь, тем более, что к тому времени, вероятно, он влюбится. Он вовсе не переменился, хотя, кажется, не так весел.
Кн. П. А. Вяземский – А. И. Тургеневу, 12 дек. 1828 г., из Москвы. Собр. соч. кн. П. П. Вяземского, 518.В первый раз Пушкин читал нам «Полтаву» в Москве у Сергея Киселева при Американце Толстом, сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть ли не на Толстого.
Кн. П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., X, 3.К Пушкину. – Написал «Чернь». – Отдал Мазепу переписать для государя. Слушал его восклицания за буйными рассказами Голохвастова.
М. П. Погодин. Дневник, 16 дек. 1828 г. Пушкин и его с-ки, XIX–XX, 92.Удивительно было свойство Александра Пушкина (в такой степени a mille lieus[53] мне ни в ком из людей, чем бы то ни было знаменитых – неизвестное): совершенное отсутствие зависти du metier[54] и милое, любезное, истинное и даже смешное желание видеть дарование во всяком начале, поощрять его словом и делом и радоваться ему.
С. А. Соболевский – М. Н. Лонгинову, 1855. Пушкин и его с-ки, XXXI–XXXII, 40.В обращении Пушкин был добродушен, неизменен в своих чувствах к людям: часто в светских отношениях не смел отказаться от приглашения к какому-нибудь балу. Восприимчивость его была такова, что стоило ему что-либо прочесть, чтобы потом навсегда помнить. Особенная страсть Пушкина была поощрять и хвалить труды своих близких друзей. Про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного… Будучи откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, радушно сообщая о своих занятиях людям, интересующимся поэзией, Пушкин терпеть не мог, когда с ним говорили о стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельничные; на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочесть. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить».
С. П. Шевырев по записи П. В. Анненкова. Л. Майков, 331.Вообще Пушкин чрезвычайно редко читал свои произведения в большом обществе, отличаясь в этом отношении скромностью и даже застенчивостью. Он читал только людям более или менее близким, мнением которых дорожил и от которых надеялся услышать дельное замечание, а не безусловную похвалу, и при том читал как-нибудь невзначай.
П. И. Бартенев. Рус. Арх., 1865, 391.Баратынский не был с Пушкиным искренен, завидовал ему, радовался клевете на него, думал ставить себя выше его глубокомыслием, чего Пушкин в простоте и высоте своей не замечал.
П. В. Нащокин по записи Бартенева. Рассказы о Пушкине, 28.«Я всякий раз чувствую жестокое угрызение совести, – сказал мне однажды Пушкин в откровенном со мною разговоре, – когда вспоминаю, что я, может быть, первым из русских начал торговать поэзией. Я, конечно, выгодно продал свой Бахчисарайский Фонтан и Евгения Онегина, но к чему это поведет нашу поэзию, а может быть, и всю нашу литературу? Уж, конечно, не к добру. Признаюсь, я завидую Державину, Дмитриеву, Карамзину: они бескорыстно и безукоризненно для совести подвизались на благородном своем поприще, на поприще словесности, а я?» – Тут он тяжело вздохнул и замолчал.
