Клочья паутины - А. А. Морской
Выпитое вино, непринужденность красивой женщины, ее близость, песни и воспоминания, все это создало особое приподнято-доброе, ласковое возбуждение. В глубине души вспыхнуло и заструилось забытое чувство к женщине-ребенку, хрупкой, наивновлюбленной Шурочке, первой женщине, которой он отдал всю свою страсть, весь любовный экстаз молодости. Но теперь это чувство звучало иначе. Это было скорее воспоминание, отражение былого чувства.
В груди что-то тепло засосало, какая-то тихая, печальная, приятная боль вливалась в душу, подступала к горлу, щекотала нервы, отражалась в потемневших глазах. Перед ним не было уже продажной, циничной проститутки, а сидела близкая, родная Шура. Даже не она сама, ее старший двойник, сестра. Он снова любил ту далекую, прошлую Шурочку и потому любил уже и эту красивую, стройную женщину.
В комнате носились ароматы весны. Слышались забытые звуки. Чьи то белые, мягкие руки обвивали его загоревшую шею, и горячие полные губы обжигали его глаза, щеки, рот...
Шахов сидел близко прижавшись к Шуре, гладил ее руки, смотрел в глаза, говорил волнуясь, перебивая ее, и постепенно голоса их становились тише, переходя в густой прерывистый шепот, и по мере того, как в нем нарастала новая знойная волна, он наливал себе чаще, пил судорожнее, точно торопясь и стесняясь. Его товарищ, кандидат прав--Коля, уставший, спившийся за день, проведенный с Шурой, свесил нелепо голову на грудь, оттопырил губы и слегка похрапывал.
Они давно уже забыли о нем и не обращали на него внимания.
Хорошо выдрессированные лакеи не показывались, ожидая зова.
Шура и Шахов были одни, наедине друг с другом, охмелевшие и от вина, и от воспоминаний, и от близости В них пробуждалось желание. И это не была обычная страсть. Это было нечто более острое, мучительно-сладостное. Им хотелось чувствовать не друг друга, а самое себя в своем прошлом, снова пережить раз изжитое, забытое, невозвратное, на веки утерянное.
Они не говорили об этом. Вспоминали, пели, шутили. Но дыхание их становилось все напряженнее, болезненнее, ищущие руки вздрагивали и тянулись к холодному, ожидающему телу, глаза впивались в чужие, большие, близкие, глубокие, как море зрачки и мучительно до дна отдавались друг другу, тонули в бездонной пучине...
— Пойдем!..
Обрывки слов застревали в горле...
Кто первый произнес: пойдем? Кто из них первый высказал то, чем оба были полны? Кто кого повлек, почти понес, порывисто, быстро, в соседнюю спальную?..
Но посреди спальной они остановились.
На кровати, измятой, скомканной, неопрятной гостиничной кровати, неубранной еще после того, как днем на ней спала Шура с кандидатом, лежал в неудобной позе товарищ Шахова — Коля. Он спал тяжелым беспокойным пьяным сном.
Увлеченные самими собою, захваченные нароставшим чувством, они не заметили, как он, проснувшись, встал из-за стола и, бормоча что-то по их адресу, перешел в спальную. Они совершенно забыли о нем и теперь стояли в нерешительности с недоуменно-злыми лицами.
Но Шахов тотчас-же оправился и повлек Шуру назад.
— Поедем Шура! Поедем отсюда скорее!.. Сегодня мы должны быть вместе, одни, как когда-то!.. Уедем Шура, мой найденыш, Шурочка, моя маленькая девочка...
Он держал ее за талию, чувствовал ее, влек к себе и сам тянулся к ней своими воспаленными губами. Но Шура всем телом не давалась ему, отталкивала его.
Глаза ее вдруг потухли, сузились, на лбу выступили мелкие, резкие морщинки. Вид пьяного, спящего кандидата сразу отрезвил ее. Целый каскад мыслей пронесся в голове, забуравил мозг. Почему-то промелькнуло в памяти личико дочери... А Шахов не понимал ее упорства и делался все возбужденнее, нервнее, настойчивее и уж не просил, а требовал...
— Ведь ты моя, больше чем всех их... Ты моя по праву первой любви... И сейчас ты любишь только меня... Идем же скорее, пока не поздно, пока у меня есть время, я свободен... Ты моя, только моя! Идем же...
И вдруг бешенство, неудержимое, злое охватило ее, заклокотало в груди, залило мозг. Ей захотелось броситься на Шахова и, закрывши глаза, бить его, по чему попало, бить нещадно, чтобы теплая липкая кровь сочилась по ее рукам, брызгала на стены, бить так, как бьют только проституток и воров. И неистово вопить, кричать во всю силу легких, выговорить все, что накипело, наросло и рвалось наружу.
Но она сдержала порыв, стиснула зубы до боли, и рванувшись, вырвалась из его объятий...
Теперь Шура стояла перед Шаховым бледная, дрожащая, злая. Ее длинные нервные пальцы судорожно вцепились в спинку кресла, голос сделался резким, металлическим. Начав говорить спокойно, сдерживаясь, она постепенно теряла самообладание, повышала голос, и бросала слова в упор Шахову, будто хлестала его по физиономии резкими, короткими, отчетливыми ударами.
— Ты желаешь невозможного... Ты требуешь то, на что сегодня имеет право только твой приятель — Коля. Сегодняшняя ночь мною продана ему!.. И честь проститутки... Отчего же ты не смеешься? ведь это так смешно: честь проститутки... обязывает меня быть верной ему. Мой долг — охранять своего мертвецки пьяного „гостя“... Ха-ха-ха!.. Честь, долг!..
— А ты торопись! Тебя ждет жена... Она будет рада. Ты ей ничего не скажешь, и она с радостью пойдет навстречу твоей страсти, и успокоит твою разбушевавшуюся кровь. Глупая, бедная, жалкая девочка!.. Она верит тебе, любит тебя, как когда-то я верила и любила. Ты взял меня такой же чистой, наивной, доверчивой... Тогда ты был идейным юношей, теперь ты — идейный муж, гражданин...
— А я — продажная сволочь! И никто в этом не виноват, ни прав... Правда, никто не виноват?.. Ни в чем?... И я тоже не виновата?! И наша... Нет, не наша, а моя — Женя, она тоже ни в чем не виновата?..
При воспоминании о дочери у нее перехватило в горле, стало трудно дышать... Она должна была замолчать. Только глаза, точно два угля, горели ярко и неотступно следили за каждым движением Шахова.
— Женя, — моя сила, моя цель, мое чистое, непорочное святое-святых — снова заговорила она. — У нее, как и у тебя, светлые волосы и голубые глаза... Но она никогда не будет иметь отца, потому что ты ее отец!.. А меня — свою мать, она будет жалеть обидной жалостью, или презирать. Ее научат этому такие вот идейные люди, как ты, и чистые девушки и женщины, как твоя жена.
— О, как я презираю вас всех... Каждый из вас подлее, гаже, продажнее меня. И ты первый!..
— Я торгую своим телом, ты — словом, душою, мыслями.
