Проза - Василий Алексеевич Слепцов
Он пошел за книгою.
— А не пора ли нам? — спросил меня Ф[окин], по-видимому, уже начинавший скучать. Но хозяин уже нес Карамзина и, помуслив палец, смотрел в книгу, говоря про себя:
— У меня тут это место заложено. Где оно? шут его возьми совсем! Да. Примечание сто второе, страница четыреста девяносто четвертая. Вот, вот: «В тысяча двести шестнадцатом году сам князь новгородский, Мстислав Мстиславич, шел с войском на зятя своего Ярослава Всеволодовича Новоторжского…» Постой! постой! нет, не здесь. Том пятый, страница четыреста сорок четвертая. — Нет, ты послушай, любопытная, брат, вещь. Собираюсь я об этом написать, да все некогда. Вот оно! Послушай-ка! «В исходе четырнадцатого столетия великий князь Василий Дмитриевич, из Кличенской волости…» — Слышишь? из Кличенской волости… Вот ведь это истинная правда. «Дал в Симоновский монастырь, с некоторыми деревнями, озерами и угодиями, слободку Рожок, что после был монастырь». Это тоже справедливо сказано: «деревнями, озерами и угодиями». Рожок-то ведь и теперь существует, но только не слобода, а погост.
— Это так, — подтвердил Ф[окин], задумываясь все больше и больше и отыскивая глазами картуз.
Хозяин прочел еще несколько мест из Истории Государства Российского, но я все-таки никак не мог понять: в чем, собственно, заключается ошибка Карамзина. Дело шло, разумеется, об Осташкове. Наконец Ф[окин] остановил хозяина, сказав ему:
— А вот что я тебе скажу.
— Что?
— Мы лучше в другой раз придем. Ты нам тогда это все разъяснишь. Теперь нам некогда.
— Ну, хорошо, — с неудовольствием сказал хозяин, прерванный на самом интересном месте, — так когда же вы зайдете? Я вам это все докажу. Такая мне досада! Читал, читал, — все хорошо; вдруг, — ах, ты, пропасть! ошибка!.. — говорил он, хлопнув рукою по книге. — Очевидная ошибка! Да вот вам еще доказательство! — И, помуслив палец, он уж замахнулся было им, чтобы отыскать эту самую убедительную страницу, но Ф[окин] поскорее надел калоши и закричал:
— Прощай, прощай, брат. В другой раз.
— Ну, так до свидания. Будьте знакомы!
На другой день после визита к рыбаку я ездил в Нилову пу́стынь и чуть было не утонул. Случилось это, то есть собрался я, совершенно неожиданно. Началось с того, что сижу я в своей комнате и думаю: «Куда бы мне пойти?» Вдруг вбегает Нил Алексеевич[33] и говорит:
— Ваше благородие, позвольте вас побеспокоить?
— Что вам нужно?
— Не будет ли у вас на рубль мелочи: с постояльцем нужно расчесться.
— Нету. Четвертак есть.
— Ну, так позвольте хоть четвертак.
Рубля я ему не дал потому, что на другой день по приезде моем в Осташков он сделал со мной точно такую же штуку, и потом сестры его, хозяйки постоялого двора, убедительно просили не давать ему денег. И эту хитрость он употреблял со всеми почти неопытными постояльцами: вдруг прибежит с озабоченным видом, возьмет на рубль мелочи и потом пропадет дня на два. А тут же кстати капустный сезон подоспел: бабы и девки собираются друг у друга капусту рубить, песни поют, а кавалеры посылают за водкой и устроивают угощение. Я знал очень хорошо, на что Нилу Алексеевичу понадобилась мелочь, и, по поводу капусты вспомнив об увеселениях, спросил его: «Есть ли в городе трактир?» Оказалось, что есть один, но только господа там не бывают. Потому-то я туда и отправился немедленно. Это было около шести часов вечера, на улицах тьма непроглядная, только в булочной на окне горит сальный огарок и освещает связку баранок, да сквозь закоптелую дверь кабака видны какие-то тени, слышны голоса: не-то песни поют, не то ругаются. Отыскать трактир вечером было довольно трудно: на улицах ни души, спросить не у кого; ходил-ходил я и наконец отыскал дверь, ведущую куда-то во мрак. В этом мраке виднелся где-то вдали погасавший ночник. Я пошел прямо на него и наткнулся на собаку. Собака заворчала и отошла в сторону. Ощупью взобрался я на лестницу и стал шарить по стенам. Слышу где-то близко голоса, а никак не могу понять, — где они. Шарил я тут долго, наконец это мне надоело, и я стал кричать: «Отоприте!» На голос мой отворилась дверь, и половой со свечой в руке, прищуриваясь и всматриваясь в меня, сказал:
— Что ты? очумел, что ли? Двери не найдешь? Иди скорей!
Я вошел и в первой же комнате увидел такую сцену: за прилавком стоит гражданин лет пятидесяти в волчьей шубе, с трубкой в руке, пьяный, и придирается к девице, тоже порядочно выпившей и сидящей на столе. Она болтает ногами и ругает гражданина самым неприличным образом. Буфетчик моет чашки и в то же время принимает живейшее участие в ссоре, покрикивая время от времени:
— Ишь ты ведь шкура какая! Упрямая, дьявол! Пашка! А, волки тя ешь! Не хочет гостя уважить.
Позади гостя стоит половой, высокий и краснощекий малый, в долгополом сюртуке, и в валеных сапогах, и, держа в одной руке графин с водкой, а в другой рюмку, равнодушно смотрит на ссорящихся. Тут же у прилавка стоит небольшого роста полицейский служитель в коротеньком полушубке и, закинув одну ногу на другую, поигрывает втихомолку на гармонии. У кухонной двери виден прислонившийся к притолоке повар с бородой и трубочкой в зубах. Позади повара в кухне уныло шипит куб. Из другой комнаты слышны звуки шарманки.
В зале, освещенной одной сальной свечкой, я застал за шарманкой ямщика. В углу молодой чиновник, с красным шарфом на шее, пил пунш. Так как в трактире было довольно холодно, то все сидели, в чем пришли. Половой предложил мне пройти в особую комнату, но так как там никого не было, кроме необыкновенно жирной голой женщины в сладострастной позе, написанной масляными красками, то я и предпочел остаться в зале, где была шарманка, и спросил чаю.
Ямщик между тем проиграл: «Уж как веет ветерок» — и стал налаживать другую песню; но что-то у него все не клеилось. Сходил он за свечкой; поковырял, поковырял в шарманке, завертел: опять все то же. Ямщик плюнул и стал кричать полового. Вместо него пришел пьяный гражданин с девицею, все еще не перестававшей ругаться; за ними следом шел половой с графином и, равнодушно посматривая на нас, пел какую-то песню. Немного погодя пришел и полицейский служитель с гармониею и, наигрывая на ней, припевал:
Уж ты, шуточка-машуточка моя…
Пьяный гражданин остановился посреди комнаты и подбоченился. Из-под расстегнутого жилета его торчали выбившиеся углы ситцевой манишки, шуба
