Грех - Паскуале Феста-Кампаниле
*
Селение Форка находится недалеко от Сольвены, где мы недавно стояли во время короткой передышки. Военный госпиталь, расположенный на гряде, тянущейся к плоскогорью, находится на той же высоте, что и вилла «Маргарита», в четырех километрах отсюда. Даже меньше, в трех, как отчетливо видно на военной топографической карте, в получасе ходьбы прогулочным шагом.
Меня тянуло подняться к заброшенной часовне. Но и этого я себе не позволил. Каким-нибудь непредсказуемым образом я мог бы натолкнуться там на Донату, а я ведь дал себе слово, что этого никогда не будет. Намерение, и даже больше – обет – никогда ее не видеть – это условие, при котором я позволил себе безумие любить ее издалека и молча. Но за каждым, буквально за каждым поворотом дороги мне виделась она – в белом платье, кружевных перчатках, собранная, безупречная.
Вероятно, поэтому кашель был для нее столь оскорбителен: он доставлял ей мучения и, помимо того, вынуждал ее корчиться в судорогах и терять над собою контроль. Еще она не любит ветер. «Я вся в беспорядке», – говорила она, едва из прически выбивалась прядка волос или слегка вздувалась юбка. Она бы предпочла, я уверен, чтобы мы встречались в гостиной с коврами и роялем, в закрытом от воздуха помещении.
Одежда, перчатки, обувь являются частью ее личности, они как бы ее вторая кожа. Или, быть может, это я не осмеливаюсь представить себе ее настоящую кожу, вообразить ее обнаженной? Не осмеливаюсь потому, что боюсь. Кстати, не факт, что она бы мне понравилась. В моем представлении обнаженная женщина – это что-то студенистое, склизкое… Со времен семинарии в моей голове сидит мысль, с помощью которой я подавлял искушения плоти: мысль о женщине как гигантской улитке, вылезшей наружу из раковины.
*
Во второй половине дня Тони позвал меня с собой.
– Куда?
– Овец покупать.
Я подумал, он шутит, но оказалось, что нет; вот мы стоим с ним в небольшой горной седловине, в нескольких километрах от передовой, и торгуемся с пастухом: двадцать две овцы и собака; собака стоит столько же, сколько все овцы; пастух утверждает, что псу нет цены, и не собирается с ним расставаться. Тони настаивает: не будет собаки, овцы не нужны.
С помощью мальчика-проводника, сына нашего пастуха, мы сократили путь и к вечеру были у наших бараков. Нам даже загон здесь не нужен: собака кругами обходит отару, пока все овцы не соберутся вместе, подгоняет их плотно друг к дружке и охраняет, пока они спят.
По дороге Тони сообщил мне подробности. По приказу Баркари завтра хотят предпринять атаку на нашем участке передовой.
– А как же мины?
– Хочешь знать, что он мне ответил? Первые шеренги пожертвуют собой ради того, чтобы идущие следом товарищи могли пройти беспрепятственно.
Тони привел возражения, которые и без того понятны, особенно следующее: кто же заставит этих людей стать в первые шеренги и идти навстречу неминуемой гибели? «Вы, – ответил майор. – Вы заставите, с наганом в руке». Когда человек располагает властью над людьми и является при этом кретином, что нередкий случай в военной среде, говорит Тони, он даже не в состоянии осознать всю тяжесть своих приказов. Он мне приказывает расстреливать впередиидущих, если сробеют, а о том, как отреагируют идущие следом, он не подумал.
– Ты ему объяснил?
– Нет. Когда встает вопрос о выполнении приказа, у него меркнет сознание и исчезает даже та убогая фантазия, с помощью которой он конструирует щиты и вязанки. Если я ему скажу, что альпийские стрелки изрешетят меня сзади, знаешь, что он мне ответит? Чтобы я запомнил, кто это был, и потом доложил ему имена виновных.
Тони горько смеется. Выражать протест – непозволительная роскошь, убеждать командира в том, что он идиот, – самоубийство, а предстать перед военным трибуналом – глупость; больше того, как он выражается, – банальность (что на его языке означает окончательный приговор без права обжалования: представляю, что таким же банальным ему кажется роман попа и чахоточной). И, как следствие, его хитроумный замысел: послать впередиидущими не людей, а овец, которых будет подгонять сторожевой пес, а не огнестрельное оружие.
До альпийских стрелков дошла идея Тони. Те, кто не несет наряд в окопах, подходят взглянуть на бедных овец. Кто-то шутит, называет их «доблестными бойцами лейтенанта Кампьотти». Пока неясно, будет ли какой-нибудь прок от этого передового отряда, но все же овцы вселяют надежду, которую приказ майора уничтожил напрочь.
Капрал Менегон шепчет мне по секрету, что среди альпийских стрелков назревал мятеж. Кампьотти, который с высоты своей башни из слоновой кости все видит и знает, сообразил и предпринял меры.
*
Трюк Кампьотти удался. Австрийцы, наверное, обалдели, когда в предрассветной мгле увидели, столько заблудших овец бродит у их окопов. Овцы отчаянно блеяли, подгоняемые псом, бросавшимся им сзади под ноги. За ними бесшумно продвигался Тони с группой альпийских стрелков, их ранцы были туго набиты гранатами. Двигались медленно до тех пор, пока животные не взорвали мины, но и тогда еще враг ничего не понял; австрийцы даже повыскакивали из окопов, чтобы поймать несколько уцелевших овец. Альпийские стрелки изрешетили их из пулемета. Открыв проход и взяв врага неожиданностью, наши заняли их позицию. В плену оказалось больше двухсот солдат. Майор Баркари провел им смотр, перед тем как услать в лагерь для военнопленных.
Тони курил, сидя под солнышком на камнях, заграждающих наши окопы, наблюдал, как его бойцы тащат из неприятельских укрытий бутылки с вином и запасы венгерской колбасы.
– И что дальше? – спросил он у меня.
Действительно, какое тактическое преимущество давала занятая нами позиция, если, как выяснилось, за ней у австрийцев была вторая и столь же хорошо укрепленная линия обороны, откуда уже раздавалась пальба? Мы, к счастью, были в нескольких сотнях метров оттуда, вне пределов досягаемости пули. Продолжать наступление не представлялось возможным. Майор, измеряющий победы квадратными метрами завоеванной территории, потребовал, чтобы мы бросили свои укрепления и перебрались в только что захваченные австрийские. На что Кампьотти ему заметил, что
