Преломление. Обречённые выжить - Сергей Петрович Воробьев
Когда полярная ночь, как тать, приходила в те забытые Богом места, «летний» туалет, вынесенный далеко за дом, на самом деле оказывался крайне неудобным и опасным, поскольку был сооружён над отвесным обрывом.
Он напоминал, расположенный на дощатом помосте, большой скворечник с дверью, внутри — с плоским насестом, в котором была вырезана широченная дыра, смотрящая в пропасть. Из дыры почти всё время дуло, так как «скворечник» практически висел в воздухе и все ветра были ему встречными. Скворцы туда, конечно, не залетали, но над дырой время от времени восседали обитатели образцового дома, чем-то похожие в своих полярных чёрных одеждах на больших сердитых скворцов.
При крутом бейдевинде[12], когда мартовские циклоны уже давали о себе знать и ветер временами достигал 30 метров в секунду, «скворечник» с дырой в пропасть представлял собой аэродинамическую трубу, отчего восседающие над ней зависали, как на воздушной подушке.
Один вид туалета над пропастью мог повергнуть в шок простого обывателя. Но обывателями мы не были. Когда под десятибалльным встречным ветром по раскачивающемуся дощатому помосту навстречу своей судьбе смело шёл мой собрат по зимовке, будь то Витя-радист или метеоролог Сан Саныч, я начинал верить, что на свете есть место подвигу.
Глядя на содрогающийся над пропастью домик, казалось, что так, наверное, выглядит символ нужды и отчаяния. Представляя зашедшего туда, я холодел: не дай бог, всё это хозяйство при очередном порыве ветра рухнет вниз вместе с его посетителем.
Для нашего метеоролога испытание «летним» туалетом было непростой школой. Когда он, бубня себе под нос, тихо жаловался на невыносимые условия, наш неутомимый повар Петручио, как профессор на кафедре, внушал Санычу, словно бестолковому студенту:
— Саныч, летний гальюн зимой — это и есть твои университеты. Воспринимай его как осознанную необходимость. Терпи, ибо терпение и есть жизнь, а, по большому счёту, терпение — это истинная свобода.
— Какие там университеты? — жалобно отзывался Саныч. — Какая свобода? Мне уже за 50 перевалило, в эти годы все университеты уже давно позади.
— Ну, не скажи. Всего-то полвека и прожил. А сказано: век живи — век учись. Так что пока только на третий курс перешёл. Ты что, стариком себя считаешь?
— Да нет, не считаю, — робко возражал Саныч. — Но только до тех пор, пока в зеркало не посмотрю.
— А ты и не смотри! Всё у тебя ещё впереди. Но пока «зачёты» начальнику сдаёшь плохо. Побойчей надо быть. И главное — вовремя осаживать. Лёва мне тоже пытался как-то пару раз «зачёты» устроить по поводу расхода продуктов. Так я тут же калькуляцией его и осадил. Больше не пристаёт.
С трудом перенося испытания «летним» туалетом, метеоролог не раз просил «хозяина белого дома» покончить с безобразиями и «открыть нормальные удобства». Но начальник был неумолим:
— Что вы, на самом деле! Немолодой уже человек, а всё туда же. Отвалится у вас, что ли, если месяц-другой походите в летний гальюн? Я ведь хожу, и, как видите, всё на месте. Вот начнутся настоящие морозы, тогда — пожалуйста. Сами знаете, бочка в гальюне при доме хоть и большая, а заполняется быстро — как едим, так и ходим. Вы ведь не потащите её на себе к Сбросовому озеру? А летний гальюн без дна, ходи в него хоть сто лет. У механиков и так времени в обрез, чтобы ещё бочку вашу лишний раз вывозить. Надо ценить не только свою задницу, но и чужое время…
После таких нравоучений Саныч ещё больше тускнел, терялся, приводил невразумительные доводы, рассказывая о чьём-то трудном детстве, и продолжал ходить в «скворечник», как на пытку.
Однажды, доведённый до отчаяния отказами на бесконечные просьбы открыть, наконец, туалет в доме, он отошёл от начальника на приличное расстояние и, будто в какую-то переговорную трубу, проронил бесцветным голосом:
— Я на вас в партком буду жаловаться.
Но начальник нашей станции твёрдо знал, что подобные вопросы на парткомах не разбирают и из партии за них не исключают.
Возможно, обитателям белого дома пришлось бы ходить в пресловутый «скворечник» до глубокой полярной ночи. Но как-то в суровую майскую пургу, когда полярная ночь вступала в свои права, Витя-радист громко, на весь дом, чтобы слышали все, заявил:
— Всё! Хватит! У меня задница не казённая. Как у некоторых. Мне в космос не летать. Пускай другие тренируются… Хочу, чтобы меня женщины ещё любили. На это кому-то, может, начхать. А мне нет!
Витя после столь неожиданного монолога, самого длинного за всю зимовку, открыл, к всеобщему удивлению, долгожданный гальюн и решительно им воспользовался, не спрашивая даже нашего парторга. Столь смелый вызов произвёл на начальника неизгладимое впечатление. И он стал особенно уважительно относиться к Вите, а на бедного Саныча, отыгрываясь, навалился ещё больше.
После открытия зимнего туалета обитатели белого дома стали как-то веселее, раскрепощённее и даже культурнее. Недаром говорят, что культура определяется в том числе и состоянием отхожих мест. Витя-радист первое время не забывал даже стряхивать снег с валенок, когда посещал кают-компанию. А метеоролог Саныч, и до того вежливый и скромный по натуре, стал проявлять признаки чрезвычайной вежливости, особой учтивости и деликатности. И только начальник всея станции оставался прежним: процесс медленного пожирания нашего метеоролога превратился в самый настоящий ритуал.
Утреннее «заглатывание» жертвы было только разминкой:
— Что это вы, Сан Саныч, лицо, я смотрю, по утрам не моете? Вас в детстве этому не учили? Смотрите, я по пояс обливаюсь, а вы боитесь нос замочить. Стыдно должно быть.
Вечером же, встречая Саныча у рукомойника, обязательно делал внушение:
— Что это вдруг зубы на ночь чистите? Когда-нибудь видели, чтобы я или радист чистили зубы на ночь?
Сан Саныч, прополоскав рот, пытался возразить, что, мол, радист вообще их не чистит. На что начальник махал рукой:
— Бросьте свои отговорки, лучше на себя посмотрите!
Когда дело касалось непосредственно работы, то начальственное недовольство проявлялось в полную силу:
— Ну, что же это вы так, Сан Саныч?! Специалист с вековым полярным опытом, а простых вещей не можете сообразить. Путаете тут всё. Что,
