Сторона защиты. Правдивые истории о советских адвокатах - Никита Александрович Филатов
Судья: Чем вы занимаетесь?
Бродский: Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…
Судья: Никаких «я полагаю». Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стене! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! Сейчас же прекратите записывать! А то — выведу из зала! У вас есть постоянная работа?
Бродский: Я думал, что это постоянная работа.
Судья: Отвечайте точно!
Бродский: Я писал стихи. Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю…
Судья: Нас не интересует «я полагаю». Отвечайте почему вы не работали?
Или вот еще характерный отрывок, который Никифоров мог воспроизвести по памяти почти дословно:
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил к поэтам?
Бродский: Никто (без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья. А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это (растерянно)… от Бога…
А в довершение, уже на выходе из зала:
Судья: Сколько народу! Я не думала, что соберется столько народу!
Из толпы: Не каждый день судят поэта!
Судья: А нам все равно — поэт или не поэт!
* * *
Между прочим, за распространение или даже за хранение неофициальной стенограммы процесса над Бродским можно было нарваться за большие неприятности. Потому что фактически молодого человека двадцати трех лет осудили за то, что он выбрал делом своей жизни поэзию. Стихи его были достаточно необычны, зато переводы — вполне профессиональны. Так считали многие именитые представители советской творческой интеллигенции, включая Корнея Чуковского, Самуила Яковлевича Маршака, профессора Владимира Адмони, Наталью Грудинину, Эткинда и даже Дмитрия Шостаковича, но, как оказалось, не чиновники от литературы и не партийные руководители.
Печатали Бродского скупо. Но печатали. Заключали с ним издательские договоры. И даже время от времени платили гонорары. Тем не менее он был осужден — даже не по статье Уголовного кодекса, а в административном порядке, по Указу об ответственности за тунеядство, направленному против различного рода спекулянтов или фарцовщиков. Осужден на пять лет северной ссылки…[12]
Сорокин (народный заседатель): Можно ли жить на те суммы, что вы зарабатываете?
Бродский: Можно. Находясь в тюрьме, я каждый раз расписывался в том, что на меня израсходовано в день 40 копеек. А я зарабатывал больше, чем по 40 копеек в день.
Сорокин: Но надо же обуваться, одеваться.
Бродский: У меня один костюм — старый, но уж какой есть. И другого мне не надо…
Справедливости ради надо было отметить, что еще в 1965 году заместитель Генерального прокурора СССР внес в президиум Ленинградского городского суда протест, в котором поставил вопрос о досрочном освобождении Бродского от отбытия наказания. Однако постановлением президиума суда от 16 января 1965 года протест был отклонен, и лишь через какое-то время Верховный Суд РСФСР сократил ему срок наказания до фактически отбытого.
— Вы же помните статью в «Вечернем Ленинграде», с которой началась травля Иосифа? — никак не унимался голос из-за двери.
— Я, по-моему, не читала, но…
— Я принесу, у меня лежит газета. Так вот, мне тогда показалось, что меня каким-то чудом перенесли из шестьдесят третьего года куда-то обратно в тридцать седьмой или в сорок девятый… Сплошная ложь, ненависть к интеллигенции, воинствующее невежество, стремление унизить, напугать, запачкать грязью…
«Времена ему, понимаешь ли, нынче не нравятся!» — неожиданно для себя разозлился Никифоров. Да при товарище Сталине и при товарище Берии такие разговорчики даже представить себе было невозможно — посадили бы лет на пятнадцать и того, кто говорил, и того, кто слушал, и даже того, кто случайно присутствовал, но не донес…
И Соня наша, дурочка-идеалистка, тоже хороша… Нет, определенно, надо было срочно что-то делать. Заведующий консультацией громко переступил с ноги на ногу и позвал секретаря:
— Светлана! Есть тут кто
