Наталья Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа
Не время сейчас все это выкладывать. И все же я не своим голосом, стоя, невежливо, нервно перечисляю свои требования.
Мне кажется, что Дир втягивает в плечи маленькую лаковую причесанную голову и поеживается.
Тишина. Только беснуются золотые пылинки в воздухе. И главинж не находится, как пошутить.
- Сергей Сергеевич, нам срочно нужен хроматограф. Три с половиной тысячи, - настаиваю я.
- Четыре. По-старому - сорок.
- Разве это много для нашего богатого института? - спрашиваю я льстиво.
Скрытая в моем вопросе ирония до директора не доходит. Он счастливый человек, на иронию и юмор своих подчиненных он плюет.
- Хорошо, я подумаю, - отвечает он. Это почти означает - да.
Вбегает Роберт. Окидывает присутствующих смеющимся взглядом, в котором сквозит легкое отчуждение, - заседаете, все обсуждаете, все решаете. На посту замдира ему полагалось стать человеком-жертвой, но он им не стал. Не стал ничем из того, чем он мог стать.
- Сейчас освобожусь, - заявляет он и скрывается. Взгляд, который директор послал ему вслед, ласковым не назовешь.
В приемной оживленная Зинаида машет мне рукой. Она торжественна, как всегда, когда что-нибудь происходит.
- Как дела? - спрашиваю я механически.
- Выхожу на внедрение.
- Поздравляю.
А ей что? Она всегда выходит на внедрение.
- Плюс ко всему эта комиссия, - жалуется она мне.
В приемную входит Веткин.
- Меня звали? Зачем звали, ума не приложу. Зачем я понадобился в это святое время, конец рабочего дня. Что, зачем, почему? - говорит, округляя рыжие глаза, человек, который, позови его сам господь бог, и то знал бы, зачем его позвали.
Веткин садится на диван, поправляет носки и, не глядя, начинает изучать обстановку.
Появляется Леонид Петрович.
- Что опять случилось? - спрашивает он. Он трогает свой подбородок, на его большом грустном лице написано: "Помешали". На бывшем белом халате нет пуговиц, на рубашке, видной из-под халата, тоже оторвана пуговица. Он не знает, зачем его позвали. Узнает - удивится.
- Сергей Сергеевич просит, - объявляет секретарша.
- Идемте, товарищи члены комиссии, - говорит Зинаида склочно-победоносным тоном, направляясь к дверям. На ней новое платье.
- Ты моя хорошенькая, чтоб ты у меня всегда была здоровенькая, бормочет Веткин, поднимаясь с дивана.
- Маша, а вы? - спрашивает меня Леонид Петрович, заглядывая мне в глаза.
- А я - нет, - отвечаю я. - Без меня.
20
Последнее время у Ивановых часто бывают гости. Белла развлекается, чтобы не умереть с тоски, как она говорит с неясной улыбкой. Роберт тоже развлекается, потому что она развлекается.
Только что звонил Роберт. Мне идти не хочется, нет настроения. Я поднимаю телефонную трубку. Коммутатор общий для двух институтов и завода. Если скажешь: "Пожалуйста, город", - не дадут, ответят: "Занято". А если гаркнешь "Горр-од!" без "пожалуйста", - дадут.
Всегда забываю не говорить "пожалуйста".
- Почему тебя до сих пор нет? - спрашивает Роберт. В трубке музыка и смех. - Обидимся, если ты не придешь. Иду открывать тебе двери.
Сегодня суббота, дома тоскливо. Все-таки одиноко, хоть я стараюсь уверить себя, что мне прекрасно. Пойду. Может быть, там будет Леонид Петрович.
Роберт встречает меня в дверях в белой рубашке с закатанными рукавами, показывает штопор, называет его: "Спутник химика". Развлекается.
Незнакомцы, двое мужчин и женщина, танцуют под громкую музыку. Принадлежность их к миру науки и техники выражается лишь в умении обращаться с магнитофонными лентами.
- Кто они? - спрашиваю я Роберта. Он смотрит на меня отчаянно-веселым взглядом человека, у которого плохи дела.
- Москвичи, - отвечает Роберт, - ей-богу.
Белла тоже танцует в своем костюме мойщицы автомобилей.
- Подружка, иди к нам танцевать! - кричит она. - Все старухи в Чехословакии танцуют твист!
Незнакомцы восхищенно смеются, глядя на нее. Они перекидываются репликами и кого-то все время хвалят.
- Изумительный парень...
- Танцуем мамбо! - кричит Белла.
- А есть там один человечек, Сергей Иванович Ляпкин, это еще более изумительный парень. Занимается водными лыжами.
- Господи, кто? - спрашивает Белла, продолжая отплясывать.
- Серега Ляпкин.
- Ляпкин, Ляпкин. Он занимается водными лыжами.
- ...Как у этого столба-а нету щастья ни когда-а... - запевает Веткин.
Он поет выразительно, с той хулиганской выразительностью, с какой он все делает и говорит, а также и поет. В его песне мало слов, только эти:
- ...Ка-ак у этого столба-а нету щастья никогда-а-а.
- Что мне делать, - говорит Роберт мне тихо, - я влюблен в свою жену.
- Ка-ак у этого столба-а... - поет Веткин.
- Хорошо я танцую? - спрашивает Белла. - Ноги у, меня не толстые?
- Эмансипе, - говорит Веткин.
- А она в меня не влюблена, - говорит Роберт.
Белла рассказывает громко:
- ...на двадцатом километре повернете и поедете по проселочной дороге. Дорога неважная, это честно.
- А ты что грустная? - спрашивает меня Роберт.
- ...Зато какой там лес. Не задумываясь, поменяла бы эту квартиру на избушку в лесу, - продолжает Белла.
- На избушку в Москве, - говорит Роберт, - она бы поменяла.
- Мы обязаны больше ездить, ходить пешком. Прежде всего это нужно моему Робику. Правда, милый?
- Робик - изумительный парень, - восклицают танцующие незнакомцы.
Веткин смотрит в окно.
- Безобразие, у Петьки, у Математика, свет. Ну, что ты скажешь! Ему давно пора спать. Такая голова должна знать режим. Пойду позвоню ему по телефону.
- Петечка, - кричит он в прихожей, - ложись спать скорей, время! Тебе надо отдохнуть. Не мое? Как это не мое? А чье? Именно мое. Я за это зарплату получаю и ем свой хлеб с маслом. Ложись, ложись, а то завтра твоя голова будет как пустой котел. Так ведь не раз уже бывало, мы-то знаем. Ох-хо.
- Ну, что он? - спрашиваю я, когда Веткин возвращается.
- Чувства юмора нет, - отвечает Веткин, - сам не знаю, почему я его так люблю. Он меня терпеть не может.
- Не-ет, мне деньги нужны почему? Я умею их тратить, - веселится Белла.
Москвичи перестали танцевать и пьют холодный чай.
- Я знаю, почему ты грустная, - говорит мне Роберт. - Леонида Петровича нет.
Я почти не видела Леонида Петровича последнее время, и он мне не звонил. И сюда не пришел сегодня. А я думала, он придет.
- Хотите, сейчас отвезу вас в лес, какого вы в жизни не видели! кричит Белла. - Давайте! Только у меня права отобрали. Не имеет значения. Я без прав езжу.
- Я его звал и упрашивал, - продолжает Роберт, - он - ни за что. Не хочет. Не может.
- Значит, так.
- А брось, только мне не ври. Я же не спрашиваю, в чем дело. И ничего не хочу знать, кроме того, что мне хотят сказать. Но будь грустной. Тебе идет. Я бы хотел быть таким грустным.
- Ты тоже грустный, - говорю я, - еще какой.
- Каждому свое, - отвечает Роберт.
"Каждому свое, - думаю я, - что мне? Видно, я сделала так, что Леонид Петрович избегает меня, потому что, господи, куда он провалился? Исчез, как будто его нет в городе и нет в институте, умудряется даже случайно не встречаться со мной. Отрубил, покончил. Я ведь надеялась, что сегодня он придет, мне хочется его видеть, но он не придет, это ясно, он решил. И я должна теперь что-то сделать, а что я могу и что вообще можно тут делать? И пусть так".
Мы идем провожать москвичей до гостиницы. Останавливаемся у подъезда.
Гостиницу строили молодые архитекторы. Она стоит над обрывом, из окон видна река. Луга за рекой и старинные церкви вдали, золотые маковки-луковки.
На площади перед гостиницей стеклянный газетный киоск, пестрый от обложек журналов и фотографий артистов кино, висящих гирляндами. На углу булочная с выщербленными каменными ступенями. Утром здесь пахнет горячим хлебом, а в пять вечера продаются белейшие пироги с повидлом, вытекающим на бумагу.
К гостинице примыкает ресторан, его строили те же талантливые ребята. На стенах дымчатая мозаика - картины нашего древнего и вечно юного города. Ребята уверенно работали на контрастах, работали наверняка, особым формализмом не грешили. Мозаика - город в дымке. На самом деле дымки никакой нет, город наш ясный, четкий, как рябина в осеннем воздухе.
- Постоим немного, - предлагает Роберт, - подышим воздухом. Вечер дивный. Эти черти уедут, а мы тут останемся вкалывать.
- Едем с нами в Калинин, там тоже требуется начальство, - говорит один из москвичей.
- Шутить изволите, - отвечает Роберт, - а я... не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в профессора. Клянусь. Я хочу делать то, что лучше всего умею. Сапожник шьет сапоги.
Этого сапожника, который шьет сапоги, у нас часто вспоминают.
- Так едем! Наша фирма расширяется. Дело для тебя найдется.
- Куда я поеду! - Роберт машет рукой с безнадежным видом. - А ведь я говорил директору и в обкоме говорил: до двенадцати я в лаборатории, потом - ваш. Берите меня. Рвите. Рвите на части.
Все смеются.
