Максим Горький - Горемыка Павел
А на дворе стучал дождь неумолкающей, скучной дробью... Была уже осень...
Целые три дня шёл этот дождь, сбивая последние жёлтые листья с чёрных, намокших ветвей дерев. С унылой покорностью судьбе деревья качали своими вершинами под злыми ударами холодного ветра, который с гневом и тоской метался по земле, точно отыскивая что-то дорогое ему. Упорный, настойчивый дождь и неустанно завывавший ветер создавали вдвоём то прекрасный реквием умершему лету, то необычайно визгливую здравицу воскресающей зиме. Плотные, скучно серые тучи так крепко окутали небо, точно не хотели уже больше развернуться и показать его измокшей, иззябшей земле... В программу четвёртого дня вошёл снег, носившийся тяжёлыми, мокрыми хлопьями над городом по ветру, всё ещё искавшему чего-то и бешено метавшемуся всюду, налепляя снег на стены и крыши домов белыми пятнами.
Вечером этого дня Павел перешёл двор походкой человека, свободного от занятий и дорожащего чистотой своих сапог, - перешёл и, поднявшись на лестницу, задумчиво стал у двери в комнату Натальи. Одет он был по-праздничному - чисто, лицо у него было покойно; но оно страшно похудело и осунулось. Подумав немного, он постучал в дверь и, переступив с ноги на ногу, стал дожидаться, когда ему отворят, еле слышно насвистывая сквозь зубы.
- Кто это? - спросили из-за двери.
- Это я, Наталья Ивановна! - ровно и громко ответил Павел.
- А!.. - послышалось за дверью, и ему отворили.
- Здравствуйте! - сняв фуражку, поздоровался Павел.
- Здравствуй, чудачина! Ну что, прошло с тобой? Ах, насмешил же ты нас тогда! Ну и пришёл!.. точно тобой полы мыли. Что бы вот так же одеться, как сейчас!
- Не догадался я об этом, простите! - усмехнулся Павел, не глядя в лицо собеседнице.
- Чай пить будешь? подогрею самовар.
- Нет, благодарствуйте! попил уж я.
Тут Наталья заметила, что Павел изменил местоимение, и спросила его:
- Что это за благородство такое новое? На "вы" стал говорить.
При этом она несколько презрительно усмехнулась. Теперь он в её глазах уже не отличался ничем особенным от других людей. После того, как он валялся при людях у неё в ногах, цена ему очень пала. Бывало, её били более или менее жестоко за измену, и она от него ждала того же; но он оказался несколько иным, и, по её мнению, эта разница между ним и другими не клонилась в его пользу. Бьют - это значит любят, и когда истинно любят, то не только бьют, убивают, - идут на всё. А он свалился при людях в ноги и плакал, как баба!.. Это не по-мужски, не по-человечески... Нужно не вымаливать, не выплакивать, а добыть, завоевать женщину, тогда она будет твоей. Да и то не совсем...
Павел вздохнул и заговорил:
- Да ведь мы с вами не родня. Дружба между нами была, да она уж лопнула... Чего ж!..
Наталья изумилась, но не показала вида. "Значит, он прощаться, видно, пришёл!.." Она села на кровать близко к нему и молча ждала, что он скажет ещё.
- Темновато здесь, Наталья Ивановна. Лампочку бы зажечь...
- Можно! - И она зажгла лампу.
Он заговорил снова, вдумчиво поглядывая на неё:
- В последний раз говорю я с вами, Наталья Ивановна. Да, уж больше нам не придётся говорить!..
- Что так? - спросила она, опуская глаза.
Она не знала, как с ним держаться, и выжидала время, когда ей представится возможность взять верный тон. Она находила, что он очень похудел за это время, и её немного удивляло его задумчивое спокойствие.
- Что так говорите вы?
- Да так уж, пришла пора. Подумал я, подумал и решил: надо всё это кончить. Чего же? ведь нечего мне от вас ждать!? - Он пытливо посмотрел в её лицо.
Ей стало жалко сначала прошлого, а потом и его самого. Она видела, что, в сущности, он печален и убит, несмотря на своё спокойствие, а она была всё-таки женщина и, как женщина, не могла не жалеть, раз видела перед собой несчастного.
- То есть, как это вы?.. - начала она, подымаясь к нему. - Я ведь всегда согласна...
- Э, не надо! - махнул он рукой. - Конец. Дело решённое. Да вы и правы: по совести сказать, ничего бы у нас с вами не вышло. Какой я муж? Какая вы жена? Вот в чём суть...
Он помолчал. Она никак не могла понять, куда он клонит... А в окна мягко стучал мокрый снег, точно хотел что-то предупредить и напомнить...
- Да... Это действительно... плохо бы было... - тихонько прошептала она и почувствовала, что ей становится всё более жалко и его и ещё чего-то...
- Ну, так вот!.. Но оставить я вас так не могу. Невозможно это мне. Носил я вас в моей душе такое долгое время... и много для меня значило... Опять скажу, первым человеком вы мне были. Первейшим. С первой вами я жизнь понимать настояще стал. Очень много вы для меня значили, и не было вам цены. Прямо говорю, в душе вы моей жили!..
У него начал вздрагивать голос, а она чувствовала, что по её щекам потекли слёзы и, почему-то не желая, чтобы он видел это, повернулась к нему боком.
- В душе вы моей жили!.. - ещё раз произнёс он. - Так неужели я могу отдать вас опять на растерзание?!. на поругание?!. на скверну?!. Никогда! Невозможно мне это! Чтобы человека, которого я люблю всем сердцем... который мне дороже всего... такого чтобы человека да другие поносили?! Этого не будет! Не могу я так, Наталья Ивановна, не могу!..
Он говорил это, как-то весь согнувшись и стараясь не смотреть на неё, и в его тоне, кроме горячего убеждения, звучало ещё что-то, просительное и извиняющееся... Левая его рука лежала на колене, а правую он держал в кармане поддёвки.
- Так как же? - тихо спросила она, едва удерживаясь от рыданий и всё ещё не глядя на него.
- А вот так!..
Павел вынул из кармана длинный нож и ткнул его ей в бок, ровно и твёрдо вытянув руку.
- Ой!.. - слабо крикнула она, повернулась к нему лицом и повалилась с кровати прямо на него.
Он принял её на руки, положил на кровать, оправил на ней платье и посмотрел ей в лицо. На нём застыло удивление, брови были подняты, глаза, теперь уже тусклые, широко раскрылись, и рот был тоже полуоткрыт... щёки были мокры от слёз...
Натянутые нервы Павла не выдержали больше. Он глухо застонал и стал целовать её горячими, жадными поцелуями, рыдая и дрожа, как в лихорадке. А она уже была холодна. В стёкла окна стучал снег, и в трубе выл ветер холодно и дико. Темно было и на дворе, и в комнате... Лицо Натальи казалось просто белым пятном. Павел замер, склонясь над ней, и в этом положении его нашли к вечеру другого дня. Никто в продолжение почти суток не мешал им: одной - лежать на постели с ножом в левом боку, а другому - плакать, положив на её грудь свою голову, в то время как за окном ему громко вторил осенний ветер, холодный и сырой...
Была уже весна, когда над Павлом Арефьевым Гиблым совершали великий акт человеческого правосудия.
В окна залы заседания весело смотрело молодое весеннее солнце, жестоко накаливая гладко отшлифованные лысины двух господ присяжных, отчего те чувствовали сильную склонность ко сну и, чтоб не дать заметить этого товарищам, публике и суду, принуждены были наклониться вперёд и вытянуть шеи. Это придавало им вид людей, увлечённых процессом.
Один из членов путешествовал глазами по физиономиям публики и, очевидно, не находя среди них ни одной умной, печально поматывал головой; другой крутил ус и внимательно смотрел, как секретарь чинит карандаш.
Председатель только что произнёс:
- На основании... ввиду полного сознания подсудимого... полагаю допрос свидетелей... - и, обращаясь к прокурору, спросил: - Вы ничего не имеете?..
Добродушный господин с тараканьими усами любезно улыбнулся председателю и откровенно ответил:
- Ничего-с!
- Господин защитник! Вы ничего не имеете?..
Защитник был искренен не менее прокурора и тоже громко сознался в полном неимении чего-либо, что, впрочем, было ясно начертано на его физиономии.
- Подсудимый! Не имеете ли вы сказать что-либо в своё оправдание?
Подсудимый тоже ничего не имел... Он был туп и производил на всех очень неприятное впечатление своим рябым и неподвижным лицом.
Но все трое - и прокурор, и защитник, и подсудимый, - как оказалось, надули публику, единогласно заявив, что они ничего не имеют.
Прокурор имел удивительную способность придавать своему лицу свирепое выражение голодного бульдога и сильную склонность к аффектации и застращиванию присяжных тем, что если они отнесутся к подсудимому снисходительно, то он их перережет.
Защитник имел привычку во время речи протестующе сморкаться, патетически ерошить волосы и злоупотреблять жалкими словами. Он красноречиво, внушительно, протестующе и громко воскликнул:
- Господа присяжные заседатели!.. - и, вложив в это восклицание весь свой пафос и всё красноречие, бессовестно ограбил сам себя, ибо весь остаток речи вышел у него бледным, бездушным и ничего не сказавшим сердцам господ присяжных заседателей.
И подсудимый всё время имел тайную мысль, которую и объявил во всеуслышание после того, как ему сообщили, что его отправят на двенадцать лет в каторжные работы.
