Максим Горький - Горемыка Павел
А она, войдя в свою комнатку, заперла за собой дверь на крючок, села, не раздеваясь, к открытому окну и облегчённо вздохнула "ф...фу!..", а потом, подперши ладонью щёку, стала смотреть в окно.
Собирались тучи. Они вползали на небо, поднимаясь из густой тьмы, закрывавшей горизонт тяжёлой бархатной завесой. Двигались они так медленно, точно делали это по обязанности, давно уже надоевшей им. Охватывая собой небо, они гасили звёзды одну за другой и, точно жалея о том, что портят небо, стушёвывая собой его украшения и скрывая от земли его мягкий, умиротворяющий блеск, - плакали частыми, крупными каплями дождя. Дождь гулко стучал о железо крыши, и эти звуки казались предупреждающими о чём-то землю сигналами туч.
Наталья, как и Павел, тоже чувствовала себя обиженной и порабощённой, как никогда.
"А, вот ты какой! тоже, как и все, - сегодня люба, а завтра - в зубы. Ну, голубчик, шалишь!.. погодишь!.." - думала она.
Ей вспомнилось его искажённое злобой лицо, его шёпот и скрип зубов... "Молчи!.. убью!.." За что? За то, что она была с ним так откровенна и сказала ему всю правду? Благородно!.. а ещё друг!.. а ещё любит!.. До сей поры ей никто не обещал убить её, а когда её били, то били просто так, без всякого предупреждения и почти всегда под пьяную руку. Но те господа и он это разница большая!.. И ей снова стали рисоваться картины жизни с Павлом, последовательно - день за днём, и полно - с утра до вечера, со всеми деталями. Вот они проснулись - рано утром. Ей ещё хочется спать, но нужно ставить самовар, ему пора работать; нужно топить печь и стряпать, коли есть чего стряпать; нужно убрать комнату, потом - накрыть на стол... Обедать, мыть посуду, мести пол, что-нибудь шить себе или ему, снова ставить самовар... и вечер.
Ну, положим, пойдут они гулять вдвоём, коли есть свободное время. Гулять с ним очень скучно. К ним в гости едва ли кто будет ходить - он такой бука и чёрт!.. Придут с прогулки - ужинать и спать. Вот один день. А как работы у него не будет? А как он начнёт её сначала корить её прошлой жизнью, а потом колотить?.. И, наверное, он будет ревновать её ко всем, с двенадцатилетнего мальчишки до семидесятилетнего старика. А о чём она будет говорить с ним? Он ведь глупее её и неграмотный; она любит читать книжки, где она тогда возьмёт книжек?.. И чем дальше она думала, тем тошней и скучней представлялась ей жизнь с Павлом.
"За что же я ему продам себя?" - поставила она вопрос и быстро нашла, что ему нечем заплатить ей за неё. Тогда она стала вспоминать, что её к нему привязывает и чем она ему обязана. Она с удовольствием открыла, что обязан он ей, а не она ему, и что вся её привязанность к нему основана на том, что он жалкий, одинокий...
"Так что же теперь?!." Тут она вздохнула, легко и свободно, и укоризненно и громко сказала:
- Ах ты, рябой чёрт! а?.. погоди, я тебе покажу! я тебе докажу, кто я такая!.. ты не поскрипишь у меня больше!.. Ты думаешь, я твоя рабыня? Ну, это дудочки!.. Это, миленький мой, игрушечки!..
Вскочив с места, она накинула на себя платок, ещё что-то и быстро вышла из комнаты, не заперев её и несмотря на то, что дождь уже шумел на улице, монотонно колотя по железу крыш, по панелям и в стёкла окон... Она торопилась доказать Павлу, кто она такая, и была полна злобной удали и сознания своей независимости.
Два дня её не было. Павел, как только вошёл поутру первого дня в её комнату, так сразу почувствовал, что совершилось нечто новое и для него далеко не приятное. Он ждал её весь день, а ночью ходил по городу, заглядывая во все портерные и трактиры; но её нигде не было. Он стиснул зубы, нахмурился, сгорбился и молчал весь день. Тупая боль и предчувствие чего-то тяжёлого, несчастного давили, и понемногу в нём нарастала злоба против Натальи. На третий день он похудел и осунулся, точно после болезни.
В этот день вечером мимо окон мастерской к воротам подкатили две пролётки. Павел услышал её смех и, побледнев, бросился на двор.
Она шла под руку с выцветшим человеком в форме военного писаря; у него и усы, и лицо, и мундир - всё как-то слиняло, а она была навеселе, покачивалась, что-то пела и смеялась. За ними шла ещё пара: тоненькая чёрная девица с пожилым человеком, похожим ни повара.
Павел смотрел из сеней в щель между досками и чувствовал, что в нём всё кипит, что он сейчас задохнётся от злобы; но, когда они скрылись на лестнице, он как-то сразу успокоился и впал в холодное, неподвижное отчаяние. Он сел в сенях на пол и, прижавшись головой к кадке с водой, оцепенел. Ему казалось, что он слышит смех и говор, доносящийся до него с чердака... и перед глазами его в разных позах мелькала Наталья, оживлённая, громко и весело смеющаяся, какой она никогда не была с ним.
"Почему она не была такой со мной?" - вдруг родился у него вопрос. Он скоро и правдиво ответил себе на него: с ним, Павлом, нельзя ей быть такой; он неуклюж, глуп и скучен. Это сознание увеличило его тоску. Значит, он теряет её по своей воле!.. Он теряет её!.. теряет... и остаётся снова такой же, какой был прежде, до встречи с ней, - одинокий, молчаливый... никому не нужный, смешной подкидыш... И, как всегда это бывает, когда женщину любят и теряют, - Паньке ярко вспоминалось всё хорошее в Наталье, и, подавляя собой всё дурное в ней, воображение, наконец, нарисовало ему её такой чистой, ласковой, доброй и необходимо нужной ему, - что его тоска усилилась до какого-то удушья.
И вдруг он вскочил, улыбнулся и с видом крайней решимости бросился через двор к ней на чердак. Он шагал по лестнице, а навстречу ему лился клокочущий, весёлый шум.
Он в дверях. Наталья, возбуждённая, раскрасневшаяся, удало подбоченясь одной рукой и подняв другую, с платком в ней, кверху, очевидно, приготовилась танцевать... Всё остальное было в тумане, одна Наталья только была ярка, красива и жива...
- Здравствуйте, Наталья Ивановна! - дрожащим голосом, но весело крикнул Павел.
- Ах!.. Это... ты!.. - раздалось тихое восклицание, немного испуганное и дрожащее.
Потом всё стало мёртво и тихо... и всё колыхалось и плыло куда-то... Только Наталья стояла неподвижно и смотрела своими большими голубыми глазами, такими хорошими и светлыми.
- Да... вот я пришёл... к вам... повеселиться. Весело у вас тут... слышу - смеются... дай пойду!.. - растерянно говорил Павел и чувствовал в своей груди какие-то толчки, двигавшие его вперёд. Один из этих толчков был так силён, что сбросил его с порога, где он стоял, прямо к ногам Натальи.
- Наташа! Наташа!.. Я пришёл... выгони их всех вон! Прости меня!.. не могу я жить без тебя, не могу!.. Не могу я! Как же это? Один... невозможно одному! Я же тебя люблю! ведь люблю!.. ведь уж я говорил, что люблю!.. Ведь ты мой человек... на что тебе они?.. Дни и ночи... дни и ночи всё о тебе об одной... все думы... я буду весел.... буду весёлый. Смеяться буду и много говорить тоже...
Он обнял её, ткнул свою голову в её колена и бормотал свои слова глухо, просительно и так потрясающе жалко, что сначала подавил всех своим появлением.
Наталья была испугана. Она прислонилась спиной к стене и с побледневшим, искажённым лицом схватила его за голову и пыталась оттолкнуть от себя коленями и руками, но он точно замер, вцепившись в неё, а она беспомощно шевелила синими губами и не могла ничего выговорить...
Но вот в комнате послышалось слабое хихиканье. Это засмеялась чёрненькая девица; её смех подхватили писарь и человек, похожий на повара. Наталья недоумевающе обвела их глазами, взглянула на Павла - и расхохоталась сама. Вся комнатка на чердаке тряслась от громкого, здорового хохота четверых людей.
Изумлённый, раздавленный этим хохотом, Павел сел на пол и смотрел куда-то в угол тупыми, безумными глазами. Он был действительно очень смешон. Его лицо, мокрое от слёз, остановившихся в рябинах, было жалко, растерянно, и всклокоченные волосы, выбившись из-за сдерживавшего их ремня, образовали из себя какую-то фантастическую, клоунскую причёску; тупые глаза, глупо раскрытый рот, рубашка, выбившаяся из-за фартука, и, наконец, какая-то грязная, мокрая тряпка, прицепившаяся к опорку на его ноге, - всё это не могло сделать его трагичными внушающим сострадание. Четыре разнообразно изогнутые от смеха фигуры и он, растерянно, молча и неподвижно сидевший на полу... Кто-то пролил пиво, и по полу потекла тонкая струйка, направляясь к Павлу... Чёрная девица, в припадке восторга, бросила чью-то женскую шляпу, и она, пролетев через голову Павла, упала к нему на колени... Он взял её в руки и растерянно стал рассматривать.
Это разожгло смех ещё более. Смеющиеся охали, визжали, стонали... Павел встал на ноги... так он был ещё смешнее. Он был смешон и тогда, когда, шатаясь, пошёл к двери, а в двери обернулся и, вытянув по направлению к Наталье руку со шляпкой, бросил шляпку на пол и сквозь зубы сказал:
- П...помни же!.. - и ушёл.
Его провожал неумолкавший хохот.
- Вот так герой!.. - кричал кто-то плачущим от смеха голосом. Охо-хо!.. ха!.. ха!.. ха!.. Ах, чёрт его побери, ха!.. ха!.. ха!.. Нет, тряпка-то!.. ха!.. ха!.. ха!.. как хвост!.. ой, не могу-у!.. О, ха!.. ха!... ха!.. волосы-то... ха!.. ха!.. ха!.. на голове... как венец, ха!.. ха!.. ха!.. Ой, чтоб ему... л...лопнуть!.. ха!.. ха!.. ха!..
