Максим Горький - О вреде философии
Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно скорее разобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже украшена алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них посыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие рубахи.
- Не трусь! - кричал Хохол.
Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил ее на мою голову:
- Рубите с того конца, а я - здесь!
Я подрубил один-два кола, - стена закачалась, тогда я влез на нее, ухватился за верх, а Хохол протянул меня за ноги на себя и вся полоса плетня упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли плетень на улицу.
- Обожглись? - спросил Ромась.
Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться пред этим, дорогим для меня, человеком, я неистовствовал, лишь бы заслужить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно голуби, страницы наших книг.
С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево он распространялся все шире, захватывая уже десятый двор. Оставив часть мужиков следить за хитростями красных змей, Ромась погнал большинство работников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чье-то злое восклицание:
- Поджог!
А лавочник сказал:
- В бане у него поглядеть надо!
Эти слова неприятно засели мне в память.
Известно, что возбуждение, радостное особенно, увеличивает силы; я был возбужден радостно, работал самозабвенно и, наконец, "выбился из сил". Помню, что сидел на земле, прислоняясь спиною к чему-то горячему, Ромась поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали:
- Силенка у робенка!
- Этот - не выдаст...
Я прижался головою к ноге Ромася и постыднейше заплакал, а он гладил меня по мокрой голове, говоря:
- Отдохните! Довольно.
Кукушкин и Баринов, оба закоптевшие как черти, повели меня в овраг, утешая:
- Ничего, брат! Кончилось.
- Испугался?
Я не успел еще отлежаться и притти в себя, когда увидал, что в овраг, к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их - староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Ромася. Он - без шапки, рукав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нахмурено и страшно. Солдат Костин, размахивая палкой, неистово орет:
- В огонь еретицкую душу!
- Отпирай баню...
- Ломайте замок - ключ потерян, - громко сказал Ромась.
Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним. Сотские отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
- Православные, ломать замки не позволено!
Указывая на меня, Кузьмин кричал:
- Вот этот еще... Кто таков?
- Спокойно, Максимыч, - говорил Ромась. - Они думают, что я спрятал товар в бане и сам поджег лавку.
- Оба вы!
- Ломай!
- Православные...
- Отвечаем!
- Наш ответ...
Ромась шепнул:
- Встаньте спиной к моей спине, чтобы сзади не ударили...
Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и почти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Ромася и поднял с земли другой.
- Ничего нет...
- Ничего?
- Ах, дьяволы!
Кто-то робко сказал:
- Напрасно, мужики...
И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
- Чего - напрасно?
- В огонь его!
- Смутьяны...
- Артели затевают!
- Воры! И компания у них - воры!
- Цыц! - громко крикнул Ромась. - Ну, - видели вы, что в бане у меня товар не спрятан - чего еще надо вам? Все сгорело, осталось - вот: видите? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
- Застраховано!
И снова десять глоток яростно заорали:
- Чего глядеть на них?
- Будет! Натерпелись...
У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
- Ага-а, колья взяли!
- С кольями?!
- Оторвут они бороду мне, - говорил Хохол, и я чувствовал, что он усмехается. И вам попадет, Максимыч, - эх. Но - спокойно - спокойно...
- Глядите, у молодого топор.
У меня за поясом штанов, действительно, торчал плотничный топор, я забыл о нем.
- Как будто - трусят... - соображал Ромась. - Однако вы топором не действуйте, если что...
Незнакомый, маленький и хромой мужичонко, смешно приплясывая, неистово визжал:
- Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!
Он, действительно, схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Кукушкин и они, обнявшись, покатились в овраг. За Кукушкиным прибежал Панков, Баринов, кузнец, еще человек десять, и тотчас же Кузьмин солидно заговорил:
- Ты, Михаило Антонов, человек умный, тебе известно: пожар мужика с ума сводит...
- Идемте, Максимыч, на берег, в трактир, - сказал Ромась и, вынув трубку изо рта, резким движением сунул ее в карман штанов. Подпираясь колом, он устало полез из оврага, и когда Кузьмин, идя рядом с ним, сказал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
- Пошел прочь, дурак.
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. До красна раскаленные прутья койки торчали точно ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея - в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха.
- Сгорели книги, - сказал Хохол, вздохнув. - Это досадно!..
Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поросят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек, лет пяти от рода, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже, бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева. В садах, за пожарищем, недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на берегу.
- А с яблоками мироеды проиграли дело, - сказал Ромась.
Пришел Панков, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
- Что, брат? - спросил Хохол.
Панков пожал плечами:
- У меня изба застрахована была.
Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу щупающими глазами.
- Что теперь будешь делать, Михаил Антоныч?
- Подумаю.
- Уехать надо тебе отсюда.
- Посмотрю.
- У меня план есть, - сказал Панков: - пойдем на волю, поговорим.
Пошли. В дверях Панков обернулся и сказал мне:
- А не робок ты. Тебе здесь - можно жить, тебя бояться будут...
Я тоже вышел на берег, лег под кустами, глядя на реку.
Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком развернулось предо мною все, пережитое в этом селе - как-будто красками написанное на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела усталость, и я крепко заснул.
- Эй, - слышал я, сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и тащат куда-то. Помер ты, что ли? Очнись!
За рекой над лугами светилась багровая луна, большая точно колесо. Надо мною наклонился Баринов, раскачивая меня.
- Иди, - Хохол тебя ищет, беспокоится.
Идя сзади меня, он ворчал:
- Тебе нельзя спать где попало! Пройдет по горе человек, оступится - спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас - не шутят! Народ, братец ты мой, зло помнит. Окромя зла ему и помнить нечего.
В кустах на берегу кто-то тихонько возился, - шевелились ветви.
- Нашел? - спросил звучный голос Мигуна.
- Веду, - ответил Баринов.
И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
- Рыбу воровать собирается. Тоже и Мигуну - не легка жизнь.
Ромась встретил меня сердитым упреком:
- Вы то же, гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?
А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
- Панков предлагает вам остаться у него. Он хочет лавку открыть. Я вам не советую. А - вот что - я продал ему все, что осталось, уеду в Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
- Подумаю.
- Думайте.
Он лег на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна, я смотрел на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во тьме, касаясь звезд и порою закрывая их.
- Сердитесь на мужиков? - сонно спросил Ромась. - Не надо. Они только глупы. Злоба - это глупость.
Слова его не утешали, не могли смягчить мое ожесточение и остроту обиды моей. Я видел пред собою звериные, волосатые пасти, извергавшие злой визг:
- Кирпичами издаля!
В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне.
Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, немного злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, - любого из них не трудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о возможности легкой жизни по законам личной воли.
