Иван Мележ - Люди на болоте (Полесская хроника - 1)
- Да чтоб не повысохли с тоски без нас! - добавил Алеша.
Когда все трое вышли, в хате умолкли, - казалось, слушали оживленный разговор сначала со двора, потом с улицы.
После того как голоса утихли, Даметиха громко вздохнула, заговорила с печалью и восхищением:
- Вот хлопец! - Хоть она не назвала имени Хони, все поняли, кем восторгается и о ком печалится Даметиха. - Это же надо - беда какая! Матка - как дерево срубленное, с постели не встает, детей - целое стадо на его руках, накорми всех, присмотри!..
- И за батька и за матку один - это правда, грец его!
- А вот вроде и не печалится. Вроде и горя мало!
- Не показывает! В себе, следовательно, прячет!..
Снова помолчали. Потом разговор пошел о том, что теперь особенно беспокоило каждого, - о маслаковцах.
- Откуда они, грец его, повылазили! Повсюду, говорят, тихо стало, а тут - как змеи, шипят и шипят...
- Болото, известно, - отозвался Даметик. - Всякому гаду в болоте - рай!
Может и сами того не замечая, они говорили теперь тише, будто остерегались, как бы не услышал тот, кому не следует.
Грибок слова не выжал из себя, сидел неспокойно, невольно прислушивался к звукам на улице, на которой где-то озоровала, гомонила молодежь.
Василь тоже молчал, как только заговорили про Маслюка, ждал, что не обойдут его, упрекнут. Приготовился, чтобы отрезать, как надлежит, если кто-нибудь зацепит его.
- Из-за границы перебрасывают, из Польши. - Рудой поведал как тайну: Так сказать, агентура.
- Вроде балаховцы всякие...
- Балаховцы или не балаховцы, а вот же, грец его, и через границу прошиваются. Мало того- - еще и тут компанию находят!
- И у нас вот с кем-то снюхались...
- Снюхались...
Дымили цигарками, думали о чем-то своем, но разговора о Маслаке уже не вели: не по душе был разговор этот, рискован, лучше язык за зубами придержать. Ожили, загомонили наперебой, когда пошли воспоминания, суждения про войну, про воинскую службу...
Расходились поздним вечером. Тихий, мягкий снег щекотал щеки, налипал на шапки, кожухи и свитки, казалось, спешил выбелить все. Не только приболотье - огороды за хлевами были прикрыты эаметью.
- Вроде зима уже, - заметил Хадоськин отец.
- Зима! Только грязи лишней, грец его, нагонит!..
- По предсказанью - таять не должно... - донеслось до Миканора и Василя уже с улицы.
Миканор стоял на крыльце в расстегнутой гимнастерке.
Подав Василю руку, вспомнил весело:
- Думал я, что ты сказал у колодца Лучше, мол, быть волком, чем овцой. А по-моему - так лучше быть человеком.
Только, конечно, - Миканор засмеялся, - человеком с зубами!
Василь промолчал. Но, уже лежа на полатях, вспомнил слова Миканора, подумал: "Человеком или не человеком - все равно, а зубы, конечно, надо иметь! Без зубов не уцелеешь нынешним временем. Съедят - и не оглянешься."
Вспомнил, что сказал Миканор о болоте, рассудил, как старший: чудак, осушить, говорит, болото, луг сделать! Такое в Куренях и во сне не приснится, если бы и хотел! Мысли перекинулись к разговорам о маслаковцах, и все внутри у него закипело. "Если б знал, кто их привел бода, задушил бы гада!.. А узнать можно. Курени - не город какой, одна улица, каждая хата, можно сказать, на виду. Хорошенько присмотрись - и заметишь что-нибудь, как бы тот ни крутил. А там только не пожалей времени да не трусь, и до большего, до всего дойдешь! Не укроется!.. Только бы проследить хорошечько1.."
3
Синим снежным вечером Грибок ходил по деревне от окна к окну, звал людей на собрание в Игнатову хату.
Собирались долго, недружно: то ввалится несколько человек одновременно, один за другим, то за целые полчаса хоть бы кто-нибудь простучал сапогами в сенях, звякнул щеколдой. Правда, те, что были уже в хате, таким непорядком не только не возмущались, но будто и не считали его достойным внимания: сойдясь группками, мужики и парни смолили цигарки, беседовали. Беседа и жесты были чаще всего неторопливыми, мирными, и причиной тому была зима: когда и посидеть, поговорить вволю, как не зимой, да еще перед собранием.
Дым поднимался кверху, облаком повисал вокруг лампы, которая тихо сипела и мигала.
В каждой группке затевался свой разговор. Иногда он становился еле слышным, переходил почти в шепот: передавали неопределенный слух о том, будто Маслакова свора наконец доигралась. Расколотили в пух, кого убили, кого арестовали, один Маслак, кажется, только и выкрутился. Другие говорили, что Маслака тоже не то схватили, не то застрелили, но больше верили тому, что гаду и на этот раз удалось ускользнуть. Неуверенность в судьбе Маслака будто увеличивала неопределенность самих слухов: где-где, а в Куренях хорошо знали цену слухам! Потому говорили о банде все же с недоверием, осторожно и, как обычно, быстро умолкали или переходили на разные домашние новости или сплетни.
Бородатый Прокоп в своей группке, где сидел хозяин хаты, отец Хадоськи, и Глушак, тяжело, басовито гудел о том, что кто-то ободрал стог сена в поле:
- Больше полвоза натаскал, ирод!..
Не большой охотник до бесед, Прокоп говорил тяжело, так, будто воз поднимал. Тем, кому приходилось его слушать, хотелось как-то помочь ему. Он и теперь с трудом бухнул несколько слов и умолк - только по тому, как хмуро поглядывали глаза из-под заросших бровей, видно было, что очень злится.
- Судить таких надо бы, - заявил Игнат. - В Сибирь ссылать, чтоб не зарились на чужое...
- Строгости мало. Бога забыли. Разбаловались Все от этого, поучительно отозвался старый Глушак.
В углу под образами Андрей Рудой наседал на лысого учителя из Олешников:
- А я слышал, что в Китае, так сказать, революционеры берут верх и бьют генералов - аж пух летит.
- Может быть. Слухов всяких... полно... - Учитель озирается, как зверь в западне.
Ему, видимо, нелегко тягаться с куреневским политиком.
Сам он, хоть его порой и величают по имени-отчеству - Степан Власович, почти ничем не отличается от других мужиков - ни хозяйством, ни одеждой. В Олешниках у него своя хата, корова, даже конь свой и плуг. Пашет и косит сам.
Руки у него потрескавшиеся, черные, привычные к земле. Он тут свой среди своих, хоть это кое-кому и не нравится: разве же это учитель? Вот в Березовке учитель - пан, а не мужик какой-то...
- А есть, так сказать, известия, - не отстает Рудой, - что гонят их, генералов этих, к морю и, как догонят, следовательно, потопят всех до одного...
- Потопят... - Степан Власович расстегивает засаленный кожух, из-под которого проглядывает холщовая крашеная рубашка, - жарко от куреневского политика!
- И пусть топят! - весело врывается в разговор Миканор. - Тебе разве жалко? - смеется он, глядя на Рудого, видимо желая помочь учителю. Но Андрей шутить не собирается, смотрит в ответ холодно: не лезь куда не просят.
Однако в разговор вступает Чернушка:
- Дай ты человеку передохнуть! Пристал с этим Китаем!
Китай да Китай! Тут и со своими делами, не то что с Китаем, никак не разобраться! Вот дай совет, Степан, - спорынья яровые губит. Правда, что если б синим камнем протравить, так можно было б избавиться?
- Можно синим камнем, - оживает учитель, - а можно формалином. Помогает хорошо...
Женщины, жавшиеся у кровати, говорили так тихо, что издали почти ничего нельзя было разобрать. Из неясного гула время от времени вырывался задиристый голосок болтливой вдовы Сороки, крепкой вертлявой женщины, которая, переговариваясь с другими, бросала острые взгляды на мужчин, на все, что делалось в хате. Глаза ее просто бегали, ловили, жаждали чего-нибудь интересного! Такое внимание к окружающему совсем не мешало вдове следить за женским шепотком, принимать участие в разговоре. И надо сказать, что участие это было не лишь бы какое, формальное.
Часто тетка Сорока забивала своим разговором остальных четырех женщин, которые немели от потока хитроумных поговорок и шуток. Поговорками она сыпала легко, ловко, без устали, откуда только они брались!
Тому, кто наблюдал бы за женщинами со стороны, могло показаться, что они готовили какой-то заговор или по крайней мере доверяли одна другой секреты необычайной важности. А секреты были такие, что у Грибка кто-то сглазил стельную корову и она ни есть, ни пить не хочет; что Миканорко Даметиков с почты принес газету, а в той газете написано - через неделю опять начнется война с поляками; что Ганна Чернушкова уже и смотреть на Дятликова Василя не хочет...
- Картошку с огурцами уминает, а хлопца такого не желает! Подавай короля с заморского корабля!
- Завидки на добро глушаковское берут! Мачеха, видно, подговаривает!
- Не мачеха! Поругались они, Василь и Ганна! - возразила мать Хадоськи.
- Эге, поругались! А из-за чего?
Тетка Сорока только собралась было рассказать о причине ссоры, как в группу женщин втерся озорной Зайчик, завертелся, стал цепляться к каждой, будто целоваться лез:
- Девочки мои, цветочки! Стосковались, может, без кавалера?
- Эге! Нужен ты нам, старый пень, как вчерашний день!
