Захар Прилепин - ПАТОЛОГИИ
Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом.
«Нет, покурить я ещё успею, - думаю я, - Покурить время будет».
Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.
Из туалета слышны громкие желудочного происхождения звуки.
«Жизнь», - думаю я.
Вижу, как Плохиш с Аружевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.
«Вот что надо сделать, - думаю, - надо супчику покушать».
Поедаю суп, не замечая его вкус, глубоко и старательно жую большими ломтями откусываемый хлеб - мне кажется, что, двигая скулами, я не думаю, не думаю, не о чем не думаю.
Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не знаю зачем ел.
Присаживаюсь на кровать Сани Скворца, скидываю тапки, вытаскиваю из-под кровати свои берцы, одеваю, старательно и крепко зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому одевать мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано.
Покачиваюсь на кровати Саньки Скворца, смотрю на затылки парней, приступивших к поеданию макарон.
«Нет, макароны не хочу. Тушенку не хочу. Хочу чая. Чая нет. Хочу компот».
Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С бульканием падает в стакан какой-то склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз. Молча выливаю содержимоё стакана обратно в чан.
- Чего, стаканчик всполоснул? - совершенно спокойно спрашивает Плохиш. - Ничё- ничё, можешь ещё ручки там помыть.
- Мне без фруктов, - говорю я.
Залпом выпиваю компот, снова иду курить.
Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленных у окон, курю в туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст.
- Ташевский! - кричит Шея. - Построение! Отделение будешь свое собирать?
«Бля, у меня ещё и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение», - думаю я, не двигаясь с места, и пытаясь увидеть кончик уже докуриваемой сигареты.
Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе «щелобан» - когда согнутый указательный палец мгновенье придерживается большим, и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а аккуратно бьёт мне в глаз ещё дымящимся концом.
Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семёнычу?
Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали перцем или солью и всё это залили водкой.
Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный в боли и ужасе зрак.
- Ташевский! - орёт Шея.
После шестой горсти воды, прижатой к лицу, и растекшейся по рукам, за рукав, и дальше к локтям, глаз начинает разлепляться.
«Видит!» - радуюсь я.
Ресницы будто обмазаны клеем.
«Я успел его закрыть, мой глазик», - понимаю я.
«Как же я успел его закрыть? А? Сигарета летела сотую долю секунды, а он успел закрыться! Что было бы, если бы она впилась мне прямо в глаз горящим кончиком? Ослеп бы?»
Ещё немного умываюсь, пальцами раздираю реснички, и спешу на второй этаж.
Радость, что я не ослеп, настолько сильна, что я бодро пихаю в бока идущих мне навстречу товарищей.
Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, с радостью чувствую его славную, привычную тяжесть. Несколько раз подпрыгиваю на месте: всё ли нормально лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков.
Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошится в рюкзаке.
- Давай, Монах, не тяни, - говорю я грубовато. Он не реагирует.
Толкаясь, строимся на улице.
Смотрю на своё отделение, все на месте, стоят в два рядка, ломцы хмурые. Встаю в строй - мне оставили место.
Выходит Семёныч. Недовольно провожает взглядом неспешно выбредающего из школы Монаха, взгляд профессионального военного автоматически оценивает начищенность его ботинок, недовольство в глазах Семёныча сменяет брезгливость, но и она тут же исчезает - не до этого…
Смотрю на Семёныча с надеждой. Мне кажется, что все так смотрят на командира. Семёныч, отец родной…
- Я не знаю, что там будет, что нас ждёт, - говорит он. - Надеюсь, нам дадут время, что бы мы определились, как будем работать.
Мне очень нравится это слово - «работать». Хорошо, что он так говорит.
- Первый зарок: поддерживать связь. Рации у всех заряжены? Не будет связи - всё. Слушайте рацию! Второй зарок: бойцы смотрят на командиров, командиры делают то, что говорю я. Никакого геройства, никаких «за мной, в атаку!» Третий зарок: не кучковаться. Толпой не так страшно, но стреляют всегда по толпе.
От слова «стреляют» по строю пробегает легкий озноб. Так всё-таки мы будем «работать», а по нам будут «стрелять».
- Кто первый обнаруживает огневые точки противника: немедленно связывайтесь со мной. Командиры взводов всегда должны знать, где у них гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.
Рядом с Семёнычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. И хорошо, что не пойдет, думаю я. У капитана Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль стоит дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно - как у пингвина.
«Дядя Юра, - думаю с нежностью, - может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя… Легко раненого. В мякоть ноги… „Кость не задета“… И - домой».
- Лопатки все взяли?… Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, - заканчивает Семёныч.
Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки выглядывает Аружев, но тут же прячется.
- Удачи, мужики! - слышу я в рации голос кого-то из пацанов, оставшихся на крыше. Выбредаем к трассе. Все курящие сразу закуривают.
С минуту все стоят, выглядывают, не едет ли колонна.
Потом бойцы по одному начинают присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад.
- Не расслабляйтесь! - говорит Семёныч, - Поглядывайте по сторонам. Костя! Сынок! Организуйте наблюдение…
«Чего тут может быть страшного? - думаю я о городе, который ещё недавно пугал меня всем своим видом, каждым домом, любым окном, - Такие тихие места…»
Докуриваю, и только сейчас вспоминаю, что я себе глаз едва не сжёг. Трогаю его аккуратными, не доверяющими пальцами, как слепой. Глаз на месте, не гноится, не косит, все в порядке, смотрит по сторонам, как настоящий; второй, здоровый за ним поспевает.
Ещё издалека слышим колонну. Все встают с мест, хотя машины ещё не появились.
- А танков нет… - говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку.
Мы ждем ещё и, наконец, видим колонну - три БТРа, три грузовичка.
У пацанов заметно портится настроение.
На первом БТРе, среди нескольких солдат, сидит Чёрная метка.
Колонна подъезжает, Чёрная метка спрыгивает с БТРа, отряхивается и, подождав пока водитель заглушит БТР, говорит:
- Здорово, мужики!
Бойцы молчат. Только Саня Скворец отвечает: «Здорово», и это его приветствие в наступившей тишине кажется особенно нелепым. Чёрная метка будто не заметив ничего, отводит Семёныча в сторону, говорит ему что-то.
- Блядь, где танки? - интересуется кто-то из парней.
Ему шепотом отвечают, где. Очень далеко…
- Итак. По данным разведки в селенье находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, - рассказывает всем Семёныч, вернувшись.
- Чего, пятьдесят на пятьдесят? - спрашивает Плохиш, но даже его весёлость исчезает на глазах; вопрос начинается, как «эх, бля, веселуха» а заканчивается, как «ну, пиздец».
- Будет сопровождение, - говорит Семёныч, но как бы не отвечая Плохишу, а продолжая фразу, - Два танка. Мы следом за танками входим в деревню. Ну и БТРы… - Семёныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых успокоение.
- Живём! - говорит Шея, и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. - Не дрейфь, архимандрит! - смеется он своей нелепой шутке.
Никто кроме Шеи особенно не радуется. Ну и что, что танки? В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.
«Неужели нельзя взять село только усилиями одних танков? - думаю я. - Подъехать на танке и сказать: „Сдавайтесь!“ Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут… Мы для того, чтоб их ловить».
Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается ощущение, будто пожевал ваты. И ещё, будто этой ватой обложили все внутренности головы - ярко-розовый мозг, мишуру артерий, - как ёлочные игрушки.
Дают команду грузиться.
Пацаны легко взлетают в крытые брезентом кузова.
«Какие у меня крепкие, жесткие мышцы», - думаю я с горечью, впрыгнув в кузов.
Меня немного лихорадит.
«Истерика», - определяю я мысленно.
Кажется, кто-то высасывает внутренности - паук с волосатыми ножками и бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися кровью. Моей кровью.
