Устойчивое развитие - Мршавко Штапич
По привычке я читал аннотации и хвалебные отзывы друзей и товарищей авторов на задней стороне обложки, а когда наконец отвлекся и поднял глаза, увидел, как отец Арсений внимательнейшим образом изучает уголовное дело.
– Можно я это с собой заберу? Оказывается, местный архив. Я тут… знаю кое-кого.
– Это надо у директора спросить, батюшка.
Тут к нам подошел начальник цеха и принялся отчитывать за разрушение кип, которые должны быть связаны для перевозки по ленте, ведущей в гидроразбиватель.
Выходя из цеха, отец Арсений обернулся, оглядел пространство, остановил взгляд на кране, взял под мышку папку с делом и спросил:
– А завод-то освящен?
* * *
Разумеется, уже через пару дней завод был освящен. В кабинете директора по этому случаю накрыли стол, отец Арсений в компании руководителей цехов и служб поел, затем – уже только в моей и директорской компании – выпил коньяка, немного поговорил с Вилесовым и расслабился. Я поймал его в момент готовности вести доверительную беседу:
– Батюшка, вы нам помогли, завод освятили. Скажите, чем мы можем помочь вашему приходу?
– А можете. У меня кресты есть, так их надо сжечь.
– Простите?..
– Когда памятник на могилу ставят, кресты, оставшиеся с похорон, убирают. Обычные, деревянные. Их положено сжигать или закапывать – как епархия определит. Наша определила сжигать. Вот возьмите да сожгите на заводе.
– Отец Арсений, но это бумажный завод, мы тут ничего не жжем, – возразил Вилесов.
– А если не жжете, откуда дым?
Я взглядом указал Вилесову попридержать объяснения, которые ни к чему бы не привели. Кряжевцы просто отказывались верить в пар, а вести пьяного священника на крышу и доказывать существование пара наглядно представлялось не лучшей идеей.
– Отец, мы сожжем кресты. Когда забрать?
– Да хоть завтра приезжайте.
* * *
Или кресты отец Арсений долго копил, или в поселке умирало очень много людей. Крестов было пятьдесят шесть штук. Я очень хорошо помню это количество. Каждый крест помню.
Нанятый самосвал задом уперся в церковную ограду. Трое работяг, которых я подрядил на рынке, бодро загрузили кресты. Их старший, рябой детина, подошел ко мне.
– Командир, давай аванс.
– Мы так не договаривались.
– Да мы никак толком не договаривались. Дай аванс, кресты мы же закинули, все одно ниче не теряешь.
Дал ему из расчета 50 % – это по пятьсот рублей на нос. Работяги сели в убитую «шаху» и поехали на точку сожжения. На территории завода, конечно, Вилесов жечь что бы то ни было запретил, потому отец Арсений сам договорился с местными пожарными, что мы сожжем кресты на той стороне реки, на невысоком пустом холме около грунтового отворота к какой-то деревне.
Мы поехали следом, на самосвале. «Шаха» быстро скрылась из виду. На положенном месте ее не оказалось.
– Кинули? А ты зачем им аванс дал? – равнодушно как-то, будто с самого начала зная, что имеет дело с идиотом, спросил самосвальщик, когда я уже оставил попытки дозвониться тому рябому бригадиру.
– Слушай, может, подсобишь? Оплачу.
– Нет, дело какое-то… не то. Нет.
– Дружище, сам посуди, как я эти кресты перетаскаю туда?
Самосвальщик взглянул на холм метрах в пятидесяти от дороги. Подумал.
– Нет. Кресты… с могил… ну нет.
– Сколько хочешь?
– Нет, нет, дело-то не в деньгах.
– Слушай, а поближе можем подъехать?
– Нет.
Он вывалил кресты, подняв кузов, забрал оговоренную за перевозку плату и уехал, оставив меня с канистрой бензина в руках и горой распятий, лежащих на обочине грунтовки.
Следовало не давать аванс. Следовало надевать не красивую новую куртку, а старую, а под нее не пиджак, а свитер. Следовало качать руки или хоть зарядкой заниматься. Следовало вообще многое в этой жизни сделать иначе. Ровно все нужно было вести куда угодно, лишь бы подальше от того, чтоб носить чужие кресты.
Большинство из крестов были грубо отесаны, не то что не отполированы, но даже не обработаны рубанком. Дерево вбирало влагу, и основание было тяжелее вершины с перекрестьем. А поверхность у обычного бедняцкого креста – это ворс из заноз, что тоже осложняло работу, нужно было не просто нести, а нести нежно, чтобы не ссадить всю спину.
Пятьдесят метров вверх на холм с крестом на спине. Пятьдесят метров вниз – без. Пятьдесят метров – и открывается вид на поселок и завод, пятьдесят метров – и их будто бы и нет.
С собой можно взять только один крест; нет, можно бы и больше – если волоком, но волоком не хотелось; в этом чувствовалось какое-то неуважение, непочтение к усопшим.
Конечно, каждому дан тот крест, который он может нести; мне на эти два часа досталось носить кресты чужие, кресты, год простоявшие на могиле.
Из крестов я сложил костер. Мне показалось, что вернее будет расположить их не хаотично, а друг за другом, поставив каждый на поперечину и основание боком к другому, такими елочками, по три штуки, а потом сверху – следующую елочку, для плотности. У меня вышел почти ровный круг, похожий на солнце с лучами, и центр его я залил бензином, израсходовав половину канистры, и поджег. В сумерках эта геометрическая конструкция горела, как загадочное произведение искусства.
В этот редкий момент, когда мне внезапно удалось остаться наедине с самим собой, быть с собой отчего-то не хотелось. Мысли в голову лезли все не те, какие-то дурные; единственная понятная из них о том, что вот гонка закончилась на миг, и такого, наверное, допускать нельзя, надо все время быть в движении, даже в бесцельном, лишь бы не останавливаться и не позволять начинать душе работать, потому что как только она начинает, то пустота внутри становится очевидной. Я даже не понимаю, чем я движим и зачем; куда – тоже неясно; есть вот любимая, с которой будет семья, но это со временем, потому что семья – это с ребенком, а без ребенка – и не семья
