Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина
Однако следов его собственного пребывания здесь тоже не наблюдалось: всего-то пара-другая книжек на стеллаже из огнеупорной пластмассы. Роман Горького, два-три учебника по экономике и истории, изданных в Южной Америке, энциклопедический словарь народов мира, на обложке — чернокожая женщина с проколотыми губами, и путеводитель по Мадриду со схемами трамвайных маршрутов и метро. В спальне, слишком тесной для солидных размеров платяного шкафа и кровати, я увидел одежду и пару туфель, купленных, должно быть, уже после знакомства с ней, когда он уже дал слабину и возбудил подозрения. Я мысленно нарисовал картинку: вот он примеряет перед зеркалом новый костюм цвета морской волны, смущенный от столь запоздало проснувшейся и неловкой тяги к элегантности. Принарядившись — для нее, — около полуночи он садится в метро, едет в пустом вагоне от конечной станции периферийной линии метро до центра, и еще до того, как постучит костяшками пальцев в металлическую ставню клуба «Табу», до того, как сядет за столик возле сцены, он уже превращается в другого человека. Обшаривая пустые карманы костюмов Андраде в квартирке на краю города, где он жил до ареста, неожиданно для себя я понял, что измена и верность — вопросы не слишком высокой значимости. Неважно то, что он соврал, что водил за нос своих товарищей или полицию, что теперь спасается бегством от меня или от мужчины, курящего во тьме. Что действительно важно выяснить, так это каким образом его страсть превзошла и стыд, и вину, как пересилила свойственную ему жертвенность.
Неотвратимо, с какой-то усталой, нехарактерной для меня брезгливостью я смотрел на все это глазами Берналя. На стоимость костюмов и обуви, на безупречную опрятность комнат. Если заговорщик выходит из конспиративной квартиры и его берут на улице, то совершенно невероятно, чтобы он оставил все за собой в неукоснительном порядке, за исключением единственно возможного случая: он заранее знал, что больше сюда не вернется. Если человек приезжает в Мадрид, живет в предоставленной ему квартире и не имеет иных денег, кроме как от подпольной организации, то он не может ни разжиться такими шмотками, ни выпивать в полулегальном ночном клубе, ни покупать себе столь роскошных женщин, которые приезжают к клиенту в отель на такси. С другой стороны, я хорошо знал, что подкупить человека не так уж и сложно, поскольку и сам когда-то, в Мадриде и Берлине, занимался, помимо всего прочего, и этим делом и не понаслышке знал, что предатели, купленные за большие деньги, вызывают наименьшие подозрения. К примеру, Вальтер. «Случай Вальтера», как они говорили, превратив человека в аксиому, в кодовое наименование самого зла или беса, который так вовремя был низвергнут, побежден, а теперь вдруг возродился, воплотившись под другим именем — Андраде, причем в том же городе; и теперь меня, палача из прежних времен, отправили сюда вновь, словно из любви к рукотворной симметрии. Поэтому-то мне и мерещатся раздваивающиеся лица, места, ирреальные и гладкие, подобно зеркальной поверхности, и даже Андраде в моем воображении не обнаруживал уже сходства со снимком, поселившимся в моем бумажнике на правах семейного фотопортрета. Незаметно и постепенно он обретал черты другого человека — того, кто однажды ночью убегал от меня, а потом как подкошенный упал на землю возле заброшенной фабрики; того, кто глядел на меня, беззвучно шевеля губами, а я целился в него из пистолета, прикидывая расстояние, чтобы наверняка сделать из его лица кровавую маску. Однако Вальтер прожил свою жизнь, с которой я был знаком и которую у него отнял, а Андраде — всего лишь лицо на фото, отсутствие хозяина в пустой квартире на мадридской окраине, необъяснимая платоническая страсть и женщина, скрывающаяся за именем и телом другой. Я посмотрел в окно: пустые улицы без домов под высокими фонарями, светящимися в ночи, и там, вдалеке, пылающим костром на необитаемом острове видится конечная станция мадридского метро. Потом я сел на диван перед выключенным телевизором, не имея ни малейшего понятия, чего или кого я здесь жду. Снял плащ, положил рядом с собой — карман с пистолетом должен быть под рукой, и на первой попавшейся странице открыл роман Ребеки Осорио, прихваченный из магазина. Я так устал, что строчки перед моими глазами зашевелились, пошли волнами, словно проявляясь на бумаге прямо сейчас, в это мгновение, как тогда, прежде, когда одно за другим она печатала слова на огромной черной машинке. По ассоциации в памяти у меня вдруг всплыла марка пишущей машинки с названием как у винтовки: «Ремингтон». Резкий трезвон колокольчика давал знать о конце строки, и тогда стихал перестук клавиш. Стоя у нее за спиной, я смотрел, как она печатает, наблюдал за тем, как слева направо клонятся ее волосы по мере того, как выстраиваются в строчку слова и вырастает текст, возникая из ничего, из белизны бумаги и маленьких свинцовых буковок, рождаясь под ее пальцами, которые стучат по клавишам, сплетая фантастические истории, которые потом, снисходя до нас, она пересказывала, удивляясь своей неиссякаемой способности сочинять небылицы. Это мне и запомнилось из того времени: стук пишущей машинки, резкий трезвон колокольчика, безмолвие краткой паузы — времени, чтобы вставить в каретку чистый лист или поднести огонь к сигарете. Пока она печатала, я молча смотрел на нее, стараясь по выражению подвижного лица угадать, какие эпизоды в эту минуту она сочиняет. Улыбаясь, она смотрела на меня, но не видела, потому что ее голубые глаза всматривались в несуществующую жизнь. Иногда я ей помогал — собирал листы, нумеровал страницы. На правах безвольного гостя-тюфяка я торчал там целыми днями, оправдываясь тем, что провожу расследование. В комнатах над кинозалом они с Вальтером, два подпольщика, жили под прикрытием, изображая банальную супружескую пару, что, как предполагалось, должно было обезопасить, оградить их от рисков. Видом своим они напоминали мне английскую супружескую пару, мирно удалившуюся на пенсию в какой-нибудь загородный домик. Она писала сентиментальные романы,
