Взрослые люди - Марие Ауберт
— Да-да, Ида, Ида, — говорит Стейн.
— Ох, Стейн, Стейн, — вторю ему я.
— Можно и так сказать, — посмеивается он.
— Марта с Кристоффером разговаривают? — интересуюсь я.
— Да, — отвечает Стейн. — И я подумал, что мне лучше свалить.
Мы сидим молча, я вздрагиваю, когда мимо моего уха пролетает комар, и отмахиваюсь от него.
— Я думал, дым отпугнет комаров, — говорит Стейн.
— Почему у тебя нет детей? — спрашиваю я.
— Да, почему у меня нет детей? — Он почесывает переносицу. — Просто так получилось. Та, на которой я женился, не могла иметь детей. Не исключено, что в наши дни ей удалось бы забеременеть при помощи всех этих технологий. Но…
Комар сел мне на предплечье. Я поднимаю руку, следя за ним, вот он приготовил жало и вонзил в кожу, я прихлопываю его.
— А ты не жалеешь об этом? — спрашиваю я.
— Глядя на вас в эти выходные, ты хочешь сказать? — хохочет Стейн, я тоже посмеиваюсь. — Что значит, жалею? — наконец произносит он. — Я не знаю, о чем жалеть. Иногда я думаю, было бы неплохо. Было бы совсем неплохо. Но это ничуть не хуже, чем иногда скучать по давно умершей бабушке, например.
Я молчу. Кожа в том месте, где сидел комар, чешется.
— Так тоже неплохо, поверь, Ида, — говорит Стейн, глядя на меня. — Я думаю, это хорошая жизнь. Есть много способов сделать свою жизнь хорошей.
«Хорошая жизнь…» — думаю я. На какое-то мгновение представляю себе, что, когда состарюсь, буду похожа на Стейна, стану престарелой бездетной бабой-мужиком с солнечными экранами на очках, в шляпе-федоре, которую откажусь снимать даже в лодке, несмотря на то что окружающие будут закатывать глаза, глядя на меня. На террасу выходит Марта — необутая, в одних носках. Она выглядит усталой.
— А вот и Марта, — говорит Стейн.
— Ага, — произносит Марта.
Она усаживается у моих ног.
— Тебе нужен стул, — произносит Стейн и встает. — Женщины и дети. Пойду посмотрю, что творится в доме.
Марта ездила в город, она сняла номер в отеле у фьорда и собиралась остаться там до завтра. Но парой этажей ниже оказался шумный паб, из уличного кафе доносились звон посуды и громкая музыка, она не смогла заснуть, сидела на гостиничной кровати и смотрела телевизор, ей пришлось увеличить звук, чтобы заглушить музыку из паба, там включили группу «Постгиробюгге», и в конце концов Марта мечтала только о том, чтобы оказаться в собственной кровати.
— И мне все равно пришлось бы рано или поздно поговорить с Кристоффером, — говорит она и улыбается, и в то же время начинает плакать.
— Он уже лег спать? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает она и машет руками. — О черт. Я больше не могу плакать.
Марта шмыгает носом и дышит, открыв рот. Я иду за пледом для нее, вечером воздух влажный и холодный.
— Хуже всего то, что он ничего не сказал мне, — произносит она. — Он просто делал вид, что рад, чтобы выглядеть достойно. Мог бы сказать мне правду.
— Но тогда, возможно, ничего не получилось бы, — говорю я. — Все вышло так, как ты хотела.
— Да, — отвечает Марта. — Да. Но я никак не думала, что буду сидеть здесь беременная от человека, который совершенно не хочет этого ребенка. — Она смотрит на свой живот, как будто он внезапно сделался для нее чужим.
Я беру еще одну сигарету из пачки Кристоффера и представляю себе то, что, как мне кажется, сейчас представляет себе Марта, — Кристоффера, который мучается угрызениями совести, который на самом деле совсем не хочет посещать курсы для будущих родителей, который после рождения ребенка будет подавлять в себе злость по отношению к Марте и уставать все больше и больше от крика ребенка, я представляю себе Марту, которая будет вынуждена вставать по ночам чаще, чем она в состоянии, потому что боится, что Кристоффер расстроится, если это придется делать ему, и однажды он все равно скажет: «Марта, я больше всего этого не вынесу».
— Можете выкупить мою долю, — говорю я. — Я тут прикинула. Все нормально.
— Да? — Марта пытается сделать вид, что ее это не трогает, но она довольна, это заметно. — Это очень здорово.
Я киваю. Она перестает плакать, натягивает плед до подбородка и свешивает ноги со стула. И я рассказываю ей о Швеции, о вчерашнем звонке и обо всем, что поведал мне доктор.
— Ой, — говорит Марта. — Значит, это совсем невозможно?
— Не знаю, — отвечаю я. — Думаю, это в любом случае очень непросто.
Марта кивает. Где-то в саду трещит ветка.
— Это просто глупо. — Я чувствую, что вот-вот расплачусь. — Это совсем не значит, что я по-любому должна завести ребенка. В общем, не знаю. Может быть. Но это какая-то полная безысходность. Никогда не думала, что внезапно может стать слишком поздно. Как-то немного глупо.
— Это не глупо, — отвечает Марта.
— Нет, — говорю я.
Мы молчим.
— Может, тебе надо радоваться, — произносит Марта, улыбаясь. — На самом деле я не думаю, что у меня хорошо получится. Я не очень лажу с Олеей. Кристоффер вроде тоже так считает.
Меня почти разрывает от той боли, что проступает в ее улыбке, от ее сестринского взгляда. Я мотаю головой. Во мне снова открывается какая-то пропасть, как за ужином, я все сделала не так. Эта пропасть растет и поглощает меня, кажется, я смотрю в бездонную черную дыру, которая, в свою очередь, смотрит на меня.
— В чем дело? — спрашивает Марта.
Прости-прости-прости-прости. За мои поступки. За то, что я такая. За все, чего я не могу и что мне не удается. Я чувствую, что давят изнутри и рвутся наружу слова: «Кристоффер не виноват», но не уверена, что это чистая правда. Марта встает и обнимает меня как-то неловко и крепко, потому что я пытаюсь вывернуться из ее рук.
— Что такое? — ласково спрашивает она.
Конечно, теперь она может быть доброй, я ведь отдала ей дачу, отдала ей тропинку на пляж и старый домик для игр, и гамак между соснами, и мне уже больно. Я делаю пару глубоких вдохов через нос и беру себя в руки.
— Ничего, — отвечаю я.
* * *
Я ПОЧТИ НЕ СПЛЮ до самого рассвета. Тело болит, грудь и руки, голова кружится, я медленно поднимаюсь
