Рукотворный рай - Дмитрий Николаевич Москалев
–Нет тут никого! Так вот что, хоть бы вам тут и все примерещилось, давайте-ка собирайтесь, телегу пригнали пока одну, позади ещё едет, на ней ваш третий, грузите бревна, и айда от сюда, а я осмотрюсь здесь. Лес где ж нашли? – осмотрел он гнилые бревна и спросил.
–Так баба показала, где рубить, тама, на той стороне нашли, около поляны, – показал мужик.
–Баба говорите? – удивился барин, да и рукой махнул и плюнул на всю эту чертовщину.
И дед мой ни раз историю мне эту рассказывал, знавала я, где эта деревня, она поначалу – пустовала, а потом сюда худой люд начал стекаться. Плохие люди, не хорошие! И названия у неё разные бывали! Сама сюда я не заглядывала, да после такого-то и заглянешь! И та ли это деревня, толком не припомню.
–Надо переночевать, бабань, на улице боязно! – расстроился, мальчик и повел старуху к дому, который выглядел свежее остальных.
Мальчик постучал, но никто не открыл. Тогда сиротка заглянул за угол, и постучал в ставни с большим усердием, долго молотил в них.
Послышался чей-то голос и мальчик видел открывшую дверь пожилую грязную бабу. Мальчик увидел маленькое свиное рыльце, с выпученными глазами, круглые сочные щеки, жир на бедрах и животе, грязная одежда, черные руки и шея, засаленное платье, никогда не стиранное. Видимо, баба жила в достатке и сытости, что жира – хоть отбавляй. Была она боса, черные ногти на ногах и руках, никогда не стриженные – таково достояние нищих людей того времени, неухоженных и грязных, и это достояние никак не укладывалось с комплекцией бабы. Заметил такое отличие и мальчик, и сразу же подумал о еде, водившейся в этом доме. Кем же работал кормилец? Воровал?
–Батюшки, вы чьи такие? – она осмотрела вопросительным взглядом побирающихся по белу свету, – милостыню просите?
–Да, тёть, просим, нам переночевать бы, пусти, бог отблагодарит! – жалостно проговорил сиротка, спустившись на колени.
–Пустите Христа ради! – попросила старуха и поклонилась, – ночь темная, холодно и боязно, нам бы куда, хоть бы в сени, лишь бы под крышу.
–Ну входите, но кормильца дома нет! Воротится по утру! Вижу вы, люди мирские, добрые. Место есть, только вшей не распускайте! Клопы и у нас самих водятся, спасу от них нет! Проходите! – баба проводила в одну из комнат, в которой стояли как бы нары, прикрытые тряпьем и соломой, грубый деревенский стол и лавка, а стену украшали окна со ставнями. Пол – обычная утоптанная земля и глина. Стояла необыкновенная сырая вонь, смешанная с копотью печи и плесенью.
Добра была баба, приветлива, усадила гостей на нары, зажгла лучину, осыпала добрыми словами, а сама ушла готовить поздний ужин для попрошаек.
Соседнюю комнату занимала добротная русская печь, и прилавки с тарой и утварью, который было вдоволь. Баба металась у печи, копошилась, суетилась, да все приговаривала, ласково бурчала, затем вновь вышла к гостям.
–Пироги закончились, да сало осталось, сейчас нажарю вам, угощу вас бедненьких! – улыбнулась и ушла.
Чуть пометавшись при свете углей из печи и лучины в узком проходе, достала сковороду, закинула сала и принялась жарить. Из кухни дверь выла во двор во времянку, та была закрыта на щеколду.
–Бабань, – спросил Егорка у старухи, – приветливая хозяйка, накормит нас и спать уложит, а ты боялась, что на улице будем ночевать.
–То то и боялась, теперь уж не боюсь, – улыбнулась она, потерев грязными руками сонные глаза.
–Показать тебе копеечку? Это моя копеечка, храню её, на плохой денек, либо, когда буду солому сухую жевать и с голоду пухнуть, либо до дома поберечь и мамке показать хотца.
Бабка то моя – пухнет, есть нечего в деревне, все братья мои померли, сестра бросила, а мать пустила меня по свету милостыню просить. Не у нас защитничков, отца схоронили, погиб. Бывал давно уж дома, все разбежались, у кого кормильцы есть – справляются кое-как, да у кого детишек-то много, таких как я – те страдают, побираются. Нас много таких, очень много повидал на свете! И где я только не бывал, бабань, один раз собаки чуть не съели, – Егорка оголил ногу и показал шрамы, – весь я в рубцах, бабань, – улыбнулся он, – да жив ещё! Добрые люди помогали.
Как вспомню папку, с калачами, с петушками, так домой хочется. Вспомню, как мамка ходила в лес колушки собирать, веточки с сосен, а так – нельзя, ни деревьев без ведома лесника, ни пеньков! Накидает в печку колушек, проснешься, одним глазком смотришь – мамка печь топит, вся в снегу, сонная, ночью сама не спит!
–Да, вот времена, и в моем детстве ходили за хворостом, чтоб никто не видел! Сама колушки сбирала в мешки!
Запахло жаренным.
Егорка повеселел.
–Лебеду ели, хлеба ни грамма, забыл я в доме, что такое хлеб. Ушел босой, а люди одели, вот и шапчонка есть! Жить можно, только хожу много, в городе и то меньше ходить, но и там, бабань, мало дают, по деревням больше. Кто кочан даст, кто свеклу, пусть хоть и гнилую, но съестную. Иной раз приходилось песни петь, плясать. Когда папка жил – была жизнь и радость, хоть и нищета, но братья живы были, и хлебушек ели!
–Ох, ну и жизнь, – вздохнула горестно старуха, – в моем детстве такого не было, жили – нищими, голыми, но не побирались по миру. Терпели! Вот, что война наделала, – она вытерла слезу, сжала беззубый рот, нахлынули воспоминания. Бедному человеку – одно горе, а помирать, так все помрут. Меня уже спина не держит, все гнет к земле, согнет через год, другой, чувствую, согнет скоро! У меня ж и семья была, сыновей было пятеро, так один остался, ещё с войны не пришел, но придет, задержался, а другие погибли, такими молодыми, какие семьи имели. Раскидала их судьба по миру, только телеграммы и получала, после как письма закончились. Мне староста читал, сама-то я не умею, и сам плакал, когда на четвертого сынка похоронка пришла! Горе! – она вытерла слезы рукавом и закончила причитать, – ну, буде! Ты себя береги сынчка! Береги, да в обиду не давай.
–Хорошо бабань, не дам! – обрадовался Егорка, тому, что слезы старухи закончились, и полез за копейкой в карман, но копейка выпала из рук и покатилась, ударилась о ножку нар, и остановилась под кроватью.
–Ох, упала! Лови её, вон она, там, под кроватью! – заметила старуха.
Мальчик
