Аркадий Аверченко - Чудеса в решете
— Такъ они тѣстяные!
— А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли?
— И… не сладкіе.
— Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
Тихій плачъ переходить въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти большіе тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.
Плачетъ Додя.
Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось — все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада — и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
* * *Гости разошлись.
Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
— Ну, ты… блиноѣдъ африканскій… Наплакался?
И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
— А знаешь, говорятъ, Антоновски получалъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ, шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
— Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ…
СТРАШНЫЙ МАЛЬЧИКЪ
Обращая взоръ свой къ тихимъ розовымъ долинамъ моего дѣтства, я до сихъ поръ испытываю подавленный ужасъ передъ Страшнымъ Мальчикомъ.
Широкимъ полемъ разстилается умилительное дѣтство — безмятежное купанье съ десяткомъ другихъ мальчишекъ въ Хрустальной бухтѣ, шатанье по Историческому бульвару съ цѣломъ ворохомъ наворованной сирени подмышкой, бурная радость по поводу какого нибудь печальнаго событія, которое давало возможность пропустить учебный день, "большая перемѣна" въ саду подъ акаціями, змѣившими золотисто-зеленыя пятна по растрепанной книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, дѣтскія тетради, радовавшія взоръ своей снѣжной бѣлизной въ моментъ покупки и внушавшія на другой день всѣмъ благомыслящимъ людямъ отвращеніе своимъ грязнымъ пятнистымъ видомъ, тетради, въ которыхъ по тридцати, сорока разъ повторялось съ достойнымъ лучшей участи упорствомъ: "Нитка тонка, a Ока широка" или пропагандировалась несложная проповѣдь альтруизма "Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мишѣ", переснимочныя картинки на поляхъ географіи Смирнова, особый сладкій сердцу запахъ непровѣтреннаго класса — запахъ пыли и прокисшихъ чернилъ, ощущеніе сухого мѣла на пальцахъ послѣ усердныхъ занятій у черной доски, возвращеніе домой подъ ласковымъ весеннимъ солнышкомъ, по протоптаннымъ среди густой грязи, полупросохшимъ, упругимъ тропинкамъ, мимо маленькихъ мирныхъ домиковъ Ремесленной улицы, и, наконецъ, — среди этой кроткой долины дѣтской жизни, какъ нѣкій грозный дубъ возвышается крѣпкій, смахивающій на желѣзный болтъ, кулакъ, вѣнчающій худую, жилистую, подобно жгуту изъ проволоки, руку Страшнаго Мальчика.
Его христіанское имя было Иванъ Аптекаревъ, уличная кличка сократила его на "Ваньку Аптекарѣнка", a я въ пугливомъ кроткомъ сердцѣ моемъ окрестилъ его: Страшный Мальчикъ.
Дѣйствительно, въ этомъ мальчикѣ было что-то страшное; жилъ онъ въ мѣстахъ совершенно неизслѣдованныхъ — въ нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были родители, но онъ, очевидно, держалъ ихъ въ черномъ тѣлѣ, не считаясь съ ними, запугивая ихъ; говорилъ хриплымъ голосомъ, поминутно сплевывая тонкую, какъ нитка, слюну сквозь выбитый Хромымъ Возжонкомъ (легендарная личность!) зубъ; одѣвался же онъ такъ шикарно, что никому изъ насъ даже въ голову не могло придти скопировать его туалетъ: на ногахъ рыжіе, пыльные башмаки съ чрезвычайно тупыми носками, голова вѣнчалась фуражкой, измятой, переломленной въ неподлежащемъ мѣстѣ, и съ козырькомъ, треснувшимъ посрединѣ самымъ вкуснымъ образомъ.
Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцвѣтшей форменной блузой, которую охватывалъ широченный кожаный поясъ, спускавшійся на два вершка ниже, чѣмъ это полагалось природой, a на ногахъ красовались штаны, столь вздувшіеся на колѣнкахъ и затрепанныхъ внизу, — что Страшный Мальчикъ однимъ видомъ этихъ брюкъ могъ навести панику на населеніе.
Психологія Страшнаго Мальчика была проста, но совершенно намъ, обыкновеннымъ мальчикамъ непонятна. Когда кто-нибудь изъ насъ собирался подраться, онъ долго примѣривался, вычислялъ шансы, взвѣшивалъ и, даже все взвѣсивъ, долго колебался, какъ Кутузовъ передъ Бородино. А Страшный Мальчикъ вступалъ въ любую драку просто, безъ вздоховъ и приготовленій: увидѣвъ не понравившагося ему человѣка или двухъ или трехъ, — онъ крякалъ, сбрасывалъ поясъ и замахнувшись правой рукой такъ далеко, что она чуть его самаго не хлопала по спинѣ, бросался въ битву.
Знаменитый размахъ правой руки дѣлалъ то, что первый противникъ летѣлъ на землю, вздымая облако пыли; ударъ головой въ животъ валилъ второго; третій получалъ неуловимые, но страшные удары обѣими ногами… Если противниковъ было больше, чѣмъ три, то четвертый и пятый летѣли отъ снова молніеносно закинутой назадъ правой руки, отъ методическаго удара головой въ животъ — и такъ далѣе.
Если же на него напали пятнадцать, двадцать человѣкъ, то сваленный на землю Страшный Мальчикъ стоически переносилъ дождь ударовъ по мускулистому гибкому тѣлу, стараясь только повертывать голову съ тѣмъ расчетомъ, чтобы примѣтить, кто въ какое мѣсто и съ какой силой бьетъ, дабы въ будущемъ закончить счеты со своими истязателями.
Вотъ что это былъ за человѣкъ — Аптекарѣнокъ.
Ну, неправъ ли я былъ, назвавъ его въ сердцѣ своемъ, Страшнымъ Мальчикомъ?
* * *Когда я шелъ изъ училища въ предвкушеніи освѣжительнаго купанья на "Хрусталкѣ" или бродилъ съ товарищемъ по Историческому бульвару въ поискахъ ягодъ шелковицы, или просто бѣжалъ невѣдомо куда, по невѣдомымъ дѣламъ, — все время налетъ тайнаго не осознаннаго ужаса тѣснилъ мое сердце: сейчасъ гдѣ-то бродитъ Аптекарѣнокъ въ поискахъ своихъ жертвъ… Вдругъ онъ поймаетъ меня и изобьетъ меня въ конецъ — "пуститъ юшку", по его живописному выраженію.
Причины для расправы у Страшнаго Мальчика всегда находились…
Встрѣтивъ какъ-то при мнѣ моего друга Сашку Ганнибоцера, Аптекарѣнокъ холоднымъ жестомъ остановилъ его и спросилъ сквозь зубы:
— Ты чего на нашей улицѣ задавался?
Поблѣднѣлъ бѣдный Ганнибоцеръ и прошепталъ безнадежнымъ тономъ:
— Я — не задавался.
— А кто у Снурцына шесть солдатскихъ пуговицъ отнялъ?
— Я не отнялъ ихъ. Онъ ихъ проигралъ.
— А кто ему по мордѣ далъ?
— Такъ онъ же не хотѣлъ отдавать.
— Мальчиковъ на нашей улицѣ нельзя бить, — замѣтилъ Аптекарѣнокъ и, по своему обыкновенно, съ быстротой молніи перешелъ къ подтвержденію высказаннаго положенія: со свистомъ закинулъ руку за спину, ударилъ Ганнибоцера въ ухо, другой рукой ткнулъ "подъ вздохъ", отчего Ганнибоцеръ переломился надвое и потерялъ всякое дыханіе, ударомъ ноги сбилъ оглушеннаго, увѣнчаннаго синякомъ Ганнибоцера на землю, и полюбовавшись на дѣло рукъ своихъ, сказалъ прехладнокровно:
— А ты… (это относилось ко мнѣ, замершему при видѣ Страшнаго Мальчика, какъ птичка передъ пастью змѣи)… А ты что? Можетъ, тоже хочешь получить?
— Нѣтъ, — пролепеталъ я, переводя взоръ съ плачущаго Ганнибоцера на Аптекарѣнка. — За что же… Я ничего.
Загорѣлый, жилистый, не первой свѣжести кулакъ закачался, какъ маятникъ, у самаго моего глаза.
— Я до тебя давно добираюсь… Ты мнѣ попадешь подъ веселую руку. Я тебѣ покажу, какъ съ баштана незрѣлые арбузы воровать!
"Всѣ знаетъ проклятый мальчишка", подумалъ я. И спросилъ, осмѣлѣвъ:
— А на что они тебѣ… Вѣдь это не твои.
— Ну, и дуракъ. Вы воруете всѣ незрѣлые, a какіе-же мнѣ останутся? Если еще разъ увижу около баштана — лучше бы тебѣ и на свѣтъ не родиться.
Онъ исчезъ, a я послѣ этого нѣсколько дней ходилъ по улицѣ съ чувствомъ безоружнаго охотника, бредущаго по тигровой тропинкѣ и ожидающаго, что вотъ-вотъ зашевелится тростникъ, и огромное, полосатое тѣло мягко и тяжело мелькнетъ въ воздухѣ.
Страшно жить на свѣтѣ маленькому человѣку.
* * *Страшнѣе всего было, когда Аптекарѣнокъ приходилъ купаться на камни въ Хрустальную бухту.
Ходилъ онъ всегда одинъ, несмотря на то, что всѣ окружающіе мальчики ненавидѣли его и желали ему зла.
Когда онъ появлялся на камняхъ, перепрыгивая со скалы на скалу, какъ жилистый поджарый волченокъ, всѣ невольно притихали и принимали самый невинный видъ, чтобы не вызвать какимъ-нибудь неосторожнымъ жестомъ или словомъ его суроваго вниманія.
