Аркадий Аверченко - Чудеса в решете

— …А что же Спирька на это сказалъ?

— Вотъ еще стану я считаться съ мнѣніемъ Спирьки этого дурака, который…

И снова вы застываете, одинокій, такъ и не узнавъ, что сказалъ Спирька и почему съ мнѣніемъ Спирьки не слѣдуетъ считаться? И никогда вы ничего больше не узнаете о Спирбкѣ… Кто онъ? Чиновникъ, клубный шулеръ, или просто веснушчатый краснорукій гимназистъ выпускного класса?

Никому до васъ нѣтъ дѣла. Интересы пѣшеходовъ поглощены Спирькой, всѣ домашніе ушли, a любимая женщина, навѣрное, забыла и думать о васъ.

Сидите вы, согнувшись калачикомъ въ углу дивана сбоку или сверху у квартирантовъ робкія руки отбивають мѣрный, хватающій за сердце своей опредѣленностью тактъ, a гдѣ-то внизу проходить еще одна пара, и оставляетъ въ вашихъ мысляхъ она расплывающійся слѣдъ, какъ отъ брошеннаго въ мертвую воду камня:

— Нѣтъ, этого никогда не будетъ, Анисимъ Иванычъ…

— Почему же не будетъ, Катенька? Очень даже обидно это отъ васъ слышать…

— Если бы я еще не знала, что васъ…

И прошли.

Романъ, драма, фарсъ проплылъ мимо васъ, a вы въ сторонѣ, вы никому не нужны, о васъ всѣ забыли… Жизнь идетъ стороной; вы почти какъ въ могилѣ. Конечно, можно встать, встряхнуться, надѣть пальто, пойти къ пріятелю, вытащить его и побродить по улицамъ, оставляя, въ свою очередь, въ чужихъ открытыхъ окнахъ обрывки волнующихъ васъ словъ:

— Ты слишкомъ мрачно глядишь на вещи.

— Это я-то?! Ну, знаешь ли… Вѣдь она его не любитъ, ее просто забавляетъ то, что…

Конечно, можно самому превратиться въ такого пѣшехода, вырваться изъ оцѣпенѣлыхъ лапъ тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться съ мѣста. И сидишь, сидишь, a сердце обливается жалостью къ самому себѣ: Забыли!.. Оставили!.. Никому нѣтъ до меня дѣла.

Я ли одинъ переживаю это, или бываетъ такое же настроеніе у банкировъ, желѣзнодорожныхъ бухгалтеровъ, цирковыхъ артистовъ и магазинныхъ продавщицъ оставшихся по случаю праздничныхъ сумерекъ дома?

О чемъ же вамъ-то грустить, далекіе неизвѣстные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тутъ причины и не нужно, a все дѣло въ сумеркахъ, звукахъ рояля и голосахъ пѣшеходовъ подъ окнами?

Вотъ и сегодня: сижу я въ сладкомъ оцѣпенѣніи печали и жалости къ самому себѣ, и рояль рокочетъ басовыми нотами у верхнихъ квартирантовъ, и неизвѣстные мнѣ люди за окномъ переговариваются о далекихъ мнѣ дѣлахъ и интересахъ…

Всѣ бросили меня, бѣднаго, никому я не нуженъ, всѣми забытъ… Плакать хочется.

Даже горничная ушла куда-то. Навѣрное, подумала брошу-ка я своего барина; на что онъ мнѣ, — у меня есть свои интересы, a мнѣ до барина нѣтъ никакого дѣла. Пусть себѣ сидитъ на диванѣ, какъ сычъ.

Боже жъ ты мой, какъ то диво, какъ обидно!

Въ передней звонокъ.

О счастье! Неужели обо мнѣ кто-нибудь вспомнилъ? Неужели я еще не старая кляча, всѣми позабытая и оставленная.

Незнакомая барыня въ лиловой шляпкѣ входить въ мой кабинетъ, садится на стулъ, долго осматриваетъ меня при свѣтѣ зажженныхъ мною лампъ.

— Вотъ вы какой! — говоритъ она внимательно меня оглядывая. — Какъ странно: читаю васъ нѣсколько лѣтъ, a вижу въ первый разъ.

Бодрое настроеніе возвращается ко мнѣ (я не за бытъ!).

— Читаете нѣсколько лѣтъ, a видите въ первый разъ? Печально, если бы было наоборотъ, — усмѣхаюсь я.

— Вы и въ жизни такой же веселый, какъ въ вашихъ разсказахъ?

— А развѣ мои разсказы веселые?

— Помилуйте! Иногда читая ихъ, просто, какъ сумасшедшая, смѣешься.

— Вотъ не думалъ. Когда я пишу свои разсказы я не подозрѣваю, что они могутъ разсмѣшить.

— Еще какъ! Вы знаете, почему я пришла къ вамъ? Я пришла поблагодарить васъ за хорошія минуты, которыя вы доставили мнѣ своими разсказами. Ахъ, вы такъ чудно, такъ чудно пишете…

Почему-то дѣлается жаль уплывшихъ сумерекъ, гулкихъ шаговъ и голосовъ невѣдомыхъ пѣшеходовъ и рояля, который тоже притихъ, будто сообразивъ, что онъ уже не въ тонѣ сумерекъ и голосовъ за окномъ.

— Нѣкоторые ваши разсказы я прямо наизусть знаю…

— Вы, право, избалуете меня… Ну, какой же разсказъ запомнился вамъ?

— Я какъ-то не запоминаю заглавій. Однимъ словомъ, о чиновникѣ, который хотѣлъ учиться кататься на лошади, a потомъ упалъ съ нея и его родственники смѣялись надъ нимъ и невѣста тоже… отказалась выйти за него замужъ.

— Позвольте, сударыня… Да у меня нѣтъ такого разсказа.

— Быть не можетъ!

— Увѣряю васъ.

— Значить, я что-нибудь спутала. Ахъ, я, знаете, такая разсѣянная! Совсѣмъ, какъ та старушка въ вашемъ разсказѣ, которая забыла надѣть юбку, да такъ и пошла по улицѣ безъ юбки. Я страшно смѣялась, когда читала этотъ разсказъ.

— Сударыня! У меня и такого разсказа нѣтъ!

— Вы меня прямо удивляете! Какіе же у васъ разсказы есть, если того нѣтъ, этого нѣтъ!.. Ну, есть у васъ такой разсказъ, какъ еврейка выколола въ шутку сыну глазъ, a потомъ повезла его къ зубному доктору.

— Въ родѣ этого: она не выколола сыну глазъ, a просто у него заболѣлъ глазъ; бѣдная мать въ суматохѣ схватила не того ребенка, завернула его въ платокъ и повезла на послѣднія деньги въ другой городъ къ доктору, у котораго эта роковая для матери ошибка и обнаружилась.

— Ну, да, что-то въ родѣ этого. Мы съ сестрой такъ смѣялись

— Простите, но этотъ разсказъ не смѣшной; это очень печальная исторія.

— Да? А мы съ сестрой смѣялись…

— Напрасно.

Мы молчимъ.

— Я вамъ сейчасъ не помѣшала?

— Нѣтъ.

— Вамъ, навѣрное, надоѣли всякія поклонницы!..

— Нѣтъ, что вы! Ничего.

— И вы на меня не смотрите, какъ на сумасшедшую?..

— Почему же?…

— Вамъ нравится моя наружность?

— Хорошая наружность.

— Нѣтъ, серьезно? Или вы просто изъ вѣжливости говорите?

— Зачѣмъ же изъ вѣжливости?

— Ну, вотъ, вы писатель… Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?

— Отчего же.

— А вдругъ вы всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же?

— Зачѣмъ же всѣмъ.

— Я васъ видѣла недавно въ театрѣ, и вы мнѣ безумно понравились. Я тогда же рѣшила съ вами познакомиться.

— Спасибо.

— Въ васъ есть что-то притягательное. Садитесь сюда.

— Сейчасъ. Въ какомъ театрѣ вы меня видѣли?

— Это не важно. Вы, навѣрное, очень избалованы женщинами?

— Нѣтъ.

— Вы меня не прогоните, если я еще разъ приду? Съ вами такъ хорошо… Вы какой-то… особенный.

— Да, на это меня взять, — уныло соглашаюсь я.

— Я знакома еще и съ другими писателями… Съ Бѣлясовымъ.

— Не знаю Бѣлясова.

— Серьезно? Странно. А онъ васъ знаетъ. Онъ вамъ страшно завидуетъ. Говорилъ даже, что вы всѣ ваши разсказы берете изъ какого-то англійскаго журнала, но я не вѣрю. Вретъ, я думаю.

— Бѣлясовъ-то? Конечно, вретъ.

— Ну, вотъ видите. Просто завидуетъ. А я васъ люблю. Васъ можно любить?

— Можно.

— Спасибо. Вы такой чуткій. Я пойду… Ахъ, какъ не хочется отъ васъ уходить. Вѣкъ бы сидѣла…

Ушла.

И сказалъ я самъ себѣ: будь же счастливъ, не тоскуй. Ты не одинокъ. Сейчасъ ты вкусилъ славу, любовь женщинъ и зависть коллегъ. Тобой зачитываются, въ тебя влюбляются, тебѣ завидуютъ. Будь же счастливъ!! Ну? Чего же ты стонешь?

Я погасилъ огни, упалъ ничкомъ на диванъ, закусилъ зубами уголъ подушки — и одиночество уже грозное и суровое, — какъ рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрываетъ гробъ, — осыпалось и покрыло меня.

Сумерки сгустились въ ночь, рояль глухо забарабанилъ сухими аккордами, a съ улицы донеслись два голоса:

— Эхъ, напьюсь же я нынче!

— Съ чего это такое?

— Манька опять къ своему слесарю побѣжала.

Прошли. Тишина. Вечеръ. Рояль. Опасно, если въ такой вечеръ близко бритва лежитъ.

Зарѣзаться можно.

БЛИНЫ ДОДИ

Безъ сомнѣнія, у Доди было свое настоящее имя, но оно какъ-то незамѣтно стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой годъ — онъ для всѣхъ Додя, и больше ничего.

И будетъ такъ расти этотъ мужчина съ загадочной кличкой «Додя», будетъ расти, пока не пронюхаетъ какая-нибудь проворная гимназисточка въ черномъ передничкѣ, что пятнадцатилѣтняго Додю, на самомъ дѣлѣ, зовутъ иначе, что неприлично ей звать взрослаго кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажетъ она замирающимъ отъ волненія голосомъ:

— Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ такое говорите, Дмитрій Михайловичъ?..