Антон Чехов - Том 23. Письма 1892-1894
Собравши плоды земные, мы тоже теперь сидим и не знаем, что делать. Снег. Деревья голые. Куры жмутся к одному месту. Чревоугодие и спанье утеряли свою прелесть; не радуют взора ни жареная утка, ни соленые грибы. Но как это ни странно, скуки совсем нет. Во-первых, просторно, во-вторых, езда на санях, в-третьих, никто не лезет с рукописями и с разговорами, и, в-четвертых, сколько мечтаний насчет весны! Я посадил 60 вишен и 80 яблонь. Выкопали новый пруд, который к весне наполнится водой на целую сажень. В головах кишат планы. Да, атавизм великая штука. Коли деды и прадеды жили в деревне, то внукам безнаказанно нельзя жить в городе. В сущности, какое несчастье, что мы с детства не имели своего угла.
Жизнь здесь гораздо дешевле, чем в Москве. Главное — за квартиру не надо платить. Не нужны крахмальные сорочки и извозчики.
До 15-го октября я служил в земстве участковым врачом; лечил, ездил и ловил за хвост холеру. Холеры не было. Но едва закрыли участок, как в 30 верстах от нас заболело холерой 11 человек.
Все наши здравствуют. У нас есть щенки Мюр и Мерилиз, баран и овца, кабан и свинья, и две телушки, из коих одна породистая — с широкой мордой и большими черными глазами. В отделениях, где помещается сей зверинец, необыкновенно уютно и тепло. 6 лошадей, но корова только одна.
Кланяюсь твоей фамилии и желаю ей всего хорошего. Не будь штанами, пиши.
Твой А. Чехов.
Александрову А. А., 22 октября 1892*
1225. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ
22 октября 1892 г. Мелихово.
22 окт. Ст. Лопасня.
Уважаемый Анатолий Александрович!
Николай Михайлович письменно разрешил мне* поступить с «Палатой № 6», как мне угодно. Я послал к нему в редакцию письмо и 500 р., взятые мною авансом, прося возвратить мне рукопись «Палаты № 6» и мою расписку. Но мой посланный* не застал Николая Михайловича и вообще получил крайне неопределенный ответ. Убедительно прошу Вас на сей раз не отказать моему посланному*, т. е. возвратить мою рукопись и принять 500 рублей.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
Лаврову В. М., 22 октября 1892*
1226. В. М. ЛАВРОВУ
22 октября 1892 г. Мелихово.
22 октябрь.
Многоуважаемый Вукол Михайлович!
Корректуру получил*. Благодарю и извиняюсь за беспокойство. Дорога ужасная, отвратительная, и мне жаль Вашей посланной, которая должна была два часа болтаться в грязи, смешанной со снегом. Повесть того не стоит. Сейчас я буду посылать нарочного на станцию, завтра — тоже, и таким образом муки, какие приняла на себя Ваша Пелагея, являются излишними. Ведь я говорил сестре, что на станции будет мой нарочный и что рукопись надо было отдать начальнику станции. Ну, да что делать!
29-го окт<ября> у меня в Серпухове Санитарный совет и обед с докторами, а 30-го я буду в Москве вместе с корректурой. Остановлюсь в «Лоскутной».
В «Русском обозрении», очевидно, хотят пуститься на какой-нибудь фокус. Уж не напечатать ли повесть? Храни создатель. Посылаю письмо на имя редактора Александрова*.
Корректуры не задержу, будьте покойны. Желаю всего хорошего и кланяюсь.
Ваш А. Чехов.
Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 24 октября 1892*
1227. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
24 октября 1892 г. Мелихово.
24 окт. Ст. Лопасня, Моск. — Курск. д.
Если бы не штурман «Недели»*, приславший мне Ваш адрес и писавший о Вас, то я не знал бы, на какой Вы планете и что с Вами. Давно уже я не писал Вам, милый Жан, и давно, давно не видел трагического почерка. — Ну-с, как Вам известно, я уже выбрался из Москвы и живу в благоприобретенном имении. Я залез в долги (9 тысяч!!), погода аспидская, нет проезда ни на колесах, ни на санях, но в Москву не тянет и никуда не хочется из дому. В доме тепло, а на дворе просторно; за воротами лавочка, на которой можно посидеть и, глядя на бурое поле, подумать о том, о сём… Тишина. Собаки не воют, кошки не мяукают, и только слышно, как девчонка бегает по саду и старается водворить на место овец и телят. Я плачу проценты и повинности, но это обходится вдвое дешевле, чем квартира в Москве. В качестве холерного доктора я принимаю больных, они подчас одолевают меня, но это всё-таки втрое легче, чем беседовать о литературе с московскими визитерами. И тепло, и просторно, и соседи интересные, и дешевле, чем в Москве, но, милый капитан… старость! Старость, или лень жить, не знаю что, но жить не особенно хочется. Умирать не хочется, но и жить как будто бы надоело. Словом, душа вкушает хладный сон*.
А Свободин-то каков!* Этим летом он приезжал ко мне два раза и жил по нескольку дней. Он всегда был мил, но в последние полгода своей жизни он производил какое-то необыкновенное, трогательное впечатление. Или, быть может, это мне казалось только, так как я знал, что он скоро умрет. Я, да и Вы тоже потеряли в нем человека, который искренно привязывался и искренно любил, не разбирая, великие или малые дела мы совершаем. Он за глаза всегда называл Вас Жаном и любил сказать о Вас что-нибудь хорошее. Это был наш приятель и наш заступник.
Ну что Вы поделываете? Что пишете? Был бы рад прочесть или Вашу повесть, или пьесу. Мои сверстники интересуют меня гораздо больше, чем все новые. Как ни ругали за границей Вашу «Около истины»*, но мне эта повесть кажется на 10 голов выше, чем все лучшие вещи Потапенко. Ничего не поделаешь, старость! А старость брюзжит и упряма… Кстати о Вашей повести. То, что писали о ней за границей, конечно, сущий вздор. Это не критика, а травля писателя. Но в повести тяжело с внешней стороны — это форма, а с внутренней — тон повести. Письма и дневники форма неудобная, да и неинтересная, так как дневники и письма легче писать, чем отсебятину. Тон же с самого начала взят неправильно. Похоже на то, как будто Вы заиграли на чужом инструменте. Нет именно того, что составляет необходимую примесь во всем, что я раньше читал: ни добродушия, ни Вашей сердечной мягкости. Может быть, так и нужно; может, и нужно казнить людей, но… наше ли это дело?* Я грубый и черствый человек и не могу передать Вам свои мысли именно в той форме, в какой нужно, но Вы и без передачи поймете, что именно я хотел сказать, но не сумел. Досадно было мне главным образом, что Ваша повесть попала в «Р<усский> вестник», которого не читают даже критики, не говоря уж о публике. Этот журнал считает своих подписчиков сотнями.
Что касается меня, то я написал за лето две тугие повести*, которыми я поправлю немножко свои финансы, но славы — увы! — не преумножу. Не писалось, да и медицина всё лето мешала. А может быть, и отвык писать. Я уже давно не писал с удовольствием, а это дурной знак. Сунулся я было в «Неделю» с рассказом («Соседи»), но вышло нечто такое, что не следовало бы печатать: ни начала, ни конца, а какая-то облезлая середка.
Нам бы потолковать, Жан! У Тестова бы посидеть! А? Что Вы на это скажете? Если Вы охладели ко мне почему-либо, то вспомните, что я по-прежнему Вас люблю и что нас немного осталось, и натяните свои нервы в мою пользу.
Жене Вашей поклонитесь. Читала ли она про себя в «Неделе»?*
Будьте, голубчик, здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.
Скажите Вашей жене, что у меня свои гуси, куры, утки, овцы, телки… Моя мать утешается.
Рассохину С. Ф., 24 октября 1892*
1228. С. Ф. РАССОХИНУ
24 октября 1892 г. Мелихово.
24 октябрь. Ст. Лопасня.
Многоуважаемый Сергей Федорович!
Я был недавно в Москве и хотел зайти к Вам, чтобы возвратить 10 лишних экземпляров «Юбилея» и поговорить об «Иванове», но не успел. «Иванова», конечно, печатайте*. Если у Вас нет печатного экземпляра, то я могу прислать. То, что печаталось в «Северном вестнике» в типографии Демакова, разрешено обеими цензурами.
Уважающий
А. Чехов.
Лаврову В. М., 25 октября 1892*
1229. В. М. ЛАВРОВУ
25 октября 1892 г. Мелихово.
25 окт.
Многоуважаемый Вукол Михайлович!
Да будет воля Ваша! Печатайте вперед «Палату № 6»*, хотя мне это будет немножко стыдно, так как я говорил Боборыкину, что беру повесть от него только для того, чтобы подержать ее у себя год и переделать. Я ему не врал, а теперь выйдет так, что соврал. Ну, да чёрт с ним! А в самом деле «Палату» следовало бы перекрасить, а то от нее воняет больницей и покойницкой. Не охотник я до таких повестей…
