Новое вино - Александр Сергеевич Вознесенский

Тихоновна к дикому "мужицкому" поступку Петра Романовича в театре, если ни в чем не виноват Чельцов, и муж ее, не справившись, ударил такого человека?.. А между тем, если не повинна жена, то и обиженный им Чельцов не виновен. Устало дергающему мозгу хотелось найти исход, при котором чистой делалась бы жена, по грешным перед Балыгом оставался бы Чельцов, но такого исхода не было и быть не могло для несложно и неумело ворочавшейся мысли, то охватывающей огненным подозрением все существо Балыга, то отпускающей его в прозрачный, навсегда освобождающий покой... И теперь скорбно казалось Петру Романовичу, что если даже выяснится -- как именно выяснится, он все еще не мог додумать до конца -- блажной смысл рассказа Стоюниной и свет вернется в помрачневшую из-за этого жизнь, -- Вера Тихоновна все же нравственно восстанет против грубого мужа, опять замутятся блаженно наставшие в усадьбе их дни, и сам потушил он, быть может, все добрые огни вечеров, и жениных глаз, и ласковый детской лампадки.  Изгложепный бессонницей, в семь часов утра уже поднялся и оделся Балыг и спросил чаю и счет: в девятом часу отходил его поезд. Так ничего и не порешил замученный сумятицей, мозг, и все нашептывал теперь про себя--уже в шубе, оглядывая опостылевший номер -- Петр Романович молитвенные, дальним детством оставленные, слова:  -- Слаб, слаб, слаб! Помоги, боже, Петеньке... помоги...  Уже нащупал Балыг в жилетном кармане своем три двугривенных, которые хотел сунуть номерному, выносившему вещи, когда подали Петру Романовичу, удивленному, конверт. Красная шапка посыльного мелькнула у дверей и исчезла.  Степан Михайлович писал:  "Ты деревенский и умный человек, Петр Романович, и тебе путаная кабацкая глупая наша жизнь столичная непонятна.  В пьяном виде, должно быть, действительно хвастнул, насплетничал, наболтал я что-то нелепое перед госпожой Стоюниной, но, ведь, дальше оно не пойдет: я сегодня же поговорю по душам с этой дамой и признаюсь ей напрямик во всех словах своих лживых.  Ты правильно ударил меня, и счет твой со мной, Петр Романович, закончен. Но теперь, зная твой благородный нрав, с нижеследующим обращаюсь к тебе, как к мужчине и бывшему другу. Тобою достойно наказан уже я, но стыдно мне перед женой твоею, Верой Тихоновной, и вот покорнейше прошу я тебя, чтобы ей о позоре моем не докладывал ты ни звуком.  Уверен, что и сам не захочешь ты никогда покаявшегося добить. Но, помимо того, хочу выразить теперь свое удивление, как это мог ты, образованный и, значит, сведущий в людях человек, подумать что-либо дурное о Вере Тихоновне и ее, светлую жену свою, заподозрить? Не было же известно тебе, что это все лишь пьяные россказни мои. Значит, подумал ты дурное не только обо мне, но и о жене? А этого, Петр Романович, может тебе Вера Тихоновна и не простить.  Разве не вспоминаешь ты, как человек начитанный, во скольких уже повестях и романах описывались семейные драмы и даже разрывы, вызванные напрасным подозрением мужа? Да, вот хотя-бы в "Екатерине Ивановне" Андреева, пьесе последних времен. Гордая женщина такого оскорбления ее чистоты не прощает: и наступает мирному семейному счастью конец.  Но повторяю: не потому, что это нужно и для тебя--на выгоду свою ты не посмотрел бы, -- а только ради стыда моего обращаюсь я к чести твоей мужской со своей мужской просьбой. Тайну всего, что было в Москве, не открывай перед Верой Тихоновной, которую не смею больше приветствовать, как жену друга моего, но издали продолжаю почтительно ценить, как достойную высшего уважения женщину, мать и человека. Степан Чельцов".  Комната сразу сделалась просторной и светлой. Словно двери и окна распахнулись вдруг, и широкие струи воздуха хлынули в темный подвал, где томился пленник в безглазой тоске и метался, натыкаясь на степы... Медленно вкладывая в конверт доброе, словно волшебством все разрешившее письмо, Петр Романович вышел из комнаты и улыбался во всех встречных по коридорам зеркалах самому себе, умному, образованному, начитанному человеку. Немного досадно было то обстоятельство, что Петр Романович все же сам не догадался, где крылась причина причин в том, что теперь произошло: в обычной хвастливости писателей, актеров и прочих подобных людей перед своими столичными дамами... Это же и по книгам известно! Но легко ли, с другой стороны, даже человеку интеллигентному не завязнуть в наброшенных внезапно на него путах семейной беды?  Утешительным же главным образом казалось то, что пощечина была не напрасной. Исход, которого тщетно искал Балыг, диковинно открыт самим оскорбленным: за ним оставалась вина, жена же являлась неповинной. И к бодрящему сознанию культурного своего достоинства, удостоверенного даже писателем Чельцовым, прибавлялось ощущение справедливости, рыцарски восстановленной Балыгом относительно женщины и жены.  А Вере Тихоновне -- это, спускаясь по лестнице, утвердительно решил Петр Романович -- он не скажет теперь ничего. Надо быть великодушным: если этого требует мужская честь, которой доверился враг, разумеется, жене он не скажет! И будут опять березанские вечера, и перильца, и теплая ладонь, и нежащая прядка волос у щеки... Чельцов может быть спокоен: не скажет!  Балыг ждал извозчика у подъезда.  ...Хороши, однако писатели у нас: мог ли он этого ожидать?! Хотя Чельцов все же, кажется, парень не дурной. Хвастунишка, но есть в нем что-то другое... что-то есть!..  -- Пожалуйте, барин, -- бойко окликнул Петра Романовича номерной и, соскочив с санок, которые нашел за углом, поставил в ноги извозчику чемодан.  Сверкал кристаллами белый мороз. Солнце кричало весело какие-то золотые слова. Балыг встряхнул облегченно головой, взглянул приветливо на номерного и, вместо приготовленных шестидесяти копеек, вынул и дал ему серебряный рубль.    1917 г. -------------------------------------------------------------------------------  Источник текста: Вознесенский А.С. Новое вино. Повесть. -- Москва; Ленинград: Гос. изд-во, 1928 (Москва: тип. "Красный пролетарий"). - 159 с., [1] с. объявл.; 13х10 см. -- (Универсальная библиотека; No 553--555)