Первая в списке - Магдалена Виткевич
– Невелика беда – тебе же хлопот меньше.
– Конечно, чтобы до конца жизни мучиться вопросом, не случилось ли что с тобой.
– У тебя нет других дел, кроме как думать обо мне всю оставшуюся жизнь? Есть у тебя семья? Дети? Жена? Невеста?
Он покачал головой:
– Нет. Но у меня есть сестра. Ей восемнадцать лет. И если бы она выкинула такой номер, то я вообще не знаю, что бы с ней сделал.
Я сидела тихо.
– Нет, только подумать: еще вчера она говорила, что едет в зеленую школу!
– Легко тебе говорить, у тебя нет больной матери. И наверняка есть отец, который каждый вечер сидит в теплых тапочках на диване, и вы все вместе поете колядки за рождественским столом.
– Какое это имеет значение? – спросил он, заводя мотор.
– Куда мы едем? – испугалась я. Я была уверена, что он отвезет меня в участок, где меня сразу определят в детскую комнату полиции (черт возьми, какой я вам ребенок?), а потом поставят на уши всех моих – и маму, и бабушку. – Если отвезешь меня в участок, все равно меня будет некому оттуда забрать.
Филипп молчал.
– Ты слышишь?! – крикнула я.
– Слышу. Мы едем к твоему отцу.
– В смысле?
– Я еду туда с тобой. Ты не видела его несколько лет, и ты не уверена, что он все еще там живет.
– На банковских переводах есть адрес…
– Ты даже не знаешь, захочет ли он с тобой разговаривать, – грубо оборвал он. – Если не сможешь остаться у него, где ты будешь ночевать?
А вот этот вариант я даже не рассматривала. Потому что мне было ясно: отец обязательно приютит дочь, если та пожелает встретиться с ним. Ведь это невозможно – выбросить своего ребенка на улицу, в ночь, на произвол судьбы. Кто угодно, только не мой отец.
– Конечно, он захочет поговорить со мной, – возмутилась я. – Разве ты не захотел бы поговорить со своей дочерью?
– Прежде всего, я думаю, что никогда не бросил бы свою дочь, – тихо сказал Филипп.
– Никогда не говори «никогда». У тебя нет дочери.
– Пока нет.
Я выключила отцовский диск и включила радио. На меня нахлынули сентиментальные воспоминания. Очень слабые и немногочисленные. Какие-то санки, когда отец съезжал со мной с горы. Как он учил меня ездить на велосипеде, но так и не научил. В конце концов мама научила меня. Как мы пошли в кино, а он заснул там. Помню, я ужасно злилась на него за это. Я была уверена, что все это видят. Он учил меня играть на гитаре. Потом, когда он ушел от нас, я решила, что сама научусь, и действительно научилась и у меня даже неплохо получалось. Я хотела произвести на него впечатление. Когда-нибудь я хотела сыграть вместе с ним. Я даже могла специально сделать что-то не так, потому что мечтала, чтобы он заметил это и поправил меня. Он бы сказал: «Не так, доченька». В мыслях я слышала, как он называет меня «доченька». Но меня так называла только мама. Однако были ли это воспоминания? Как могла я это помнить – эти санки, велосипед? Думаю, я все это придумала…
– Я позвоню маме, хорошо?
– Позвони.
Я набрала номер. Мама не отвечала. Я уже собиралась отключиться, когда услышала ее голос.
– Привет, доченька.
– Привет, мамуль. Как дела сегодня?
– Неплохо. Спасибо за письмо. Я рада, что ты поехала в зеленую школу.
Я прикусила губу. Не люблю врать маме. На глаза навернулись слезы.
– Я бы предпочла быть с тобой.
– Дорогая, ты должна жить обычной жизнью. И, когда я поправлюсь, мы что-нибудь придумаем вместе. Может, сходим в какой-нибудь девчачий СПА?
– Наверняка. Мама, люблю тебя. Держись. Скоро увидимся. Что-нибудь известно о доноре?
– Нет. Пока ничего. Но на этом этапе они, видимо, не стали бы мне сообщать. Думаю, им нужно время, чтобы все как следует проверить.
– Ты права. Пока, мама.
– Пока, доченька.
Некоторое время я сидела как пришибленная. Из радио летела какая-то бодрая песня, совершенно неуместная в этой ситуации.
– Сильно плохи дела у нее? – спросил Филипп.
Я пожала плечами:
– Хотелось бы верить, что все будет хорошо… Острый миелоидный лейкоз. Мы ждем трансплантацию. Ей то лучше, то хуже. А так пока ждем донора.
– Понимаю. Я тоже жду.
– Ты-то чего ждешь? Тоже трансплантации?
– Два года назад я зарегистрировался в базе. Жду, когда смогу кому-то помочь.
– Спасибо, – тихо сказала я, и мне стало очень стыдно за все, что я думала о нем до сих пор.
– Тебе не за что меня благодарить.
– Есть за что. За то, что ты можешь спасти кому-то жизнь. Может, моей маме? – Я с надеждой посмотрела на него. – Нергал[11] ждал пересадки месяц. Кажется. Мама ждет немного дольше.
– Можно прождать и три года.
– Я знаю.
– Откуда ты знаешь?
– Я была в Фонде Урсулы Яворской и все разузнала.
– Тоже во время поездки в зеленую школу? – на его лице появилась ироническая улыбка. У меня было ощущение, что негативные эмоции уже улеглись и что теперь все пойдет совсем по-другому.
– Нет, – покачала я головой, – это была экскурсия в музей Варшавского восстания.
– Да, – засмеялся он, – этого надо было ожидать.
– Честно, я на самом деле была на экскурсии. И сорвалась с нее, съездила в фонд.
– Ты потрясающая, – заявил Филипп.
Я? Потрясающая? Первый раз кто-то обо мне так сказал. Что удивительного в том, что я поехала спросить, как лечить мою маму? Я, конечно, могла бы полностью положиться на мнение врачей, но у них не было личного опыта выздоровления. Вот Урсуле Яворской это удалось. Я должна была встретиться с ней, посмотреть на нее, прикоснуться к ней, послушать. Посмотреть ей прямо в глаза. Только тогда я поверила, что и из этого положения есть выход. Что лейкемия – это еще не приговор, что не всегда от нее умирают. Что нужно верить в возможность победы. Это никакой не героизм с моей стороны.
– У меня всегда было все, – сказал он. – Мне никогда не приходилось ни за что бороться. У меня каким-то странным образом все выходило само. Ну, почти все.
– Почти?
– Женщины, например.
– Да. Мировое зло.
– Что ты там знаешь, – сказал он с наигранным превосходством. – Соплячка.
– «Потому что эта женщина плохая…»[12] – процитировала я.
– Такие маленькие девочки смотрят «Псов» и знают, кто такой дедушка Линда[13]? – рассмеялся Филипп.
– Ну да. Такие маленькие девочки любят дедушку Линду, – призналась я. Наше бурное знакомство начинало
