Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
Щуплый, бледный, видимо, очень нервный подросток, потрясенный самим фактом вызова в суд, давал показания, не поворачиваясь к судье, но неотрывно глядя на сидевшую в зале маму, молодую круглолицую полную женщину в черном платье с белой кружевной пелериной, лежавшей на высокой груди… Кто еще был на собрании в морге, мальчик вспомнить не мог: был кто-то, человек пять было, но он просто не знал никого…
Подросток давал показания первым, и, допросив его, женщина-судья велела ему остаться в зале. Он сел рядом с матерью, и она обняла его за плечи и прижала к себе: он дрожал мелкой дрожью…
Вызвали второго свидетеля, Закутарова Олега Евсеевича. Закутаров уже знал, как вести себя: он спокойно достал из нагрудного кармана и негромко зачитал строгое, исполненное достоинства заявление об отказе от показаний, данных на предварительном следствии, где на него оказывалось давление в виде угрозы уголовного преследования (что было чистой правдой). Он даже приготовился сказать, что на самом деле некогда получил крамольный «Архипелаг» от покойного Христианиди… Нет, его заявление суд не принял во внимание и ничего не стал выяснять дополнительно: оказалось, по этому эпизоду Бегемотик сам дал признательные показания.
Женщина-судья вела себя хамски: резко прерывала адвоката, немолодую испуганную тетку, оказавшуюся в процессе по разнарядке, орала на подсудимого и свидетелей. С самого начала судебного заседания с ее лица не сходила брезгливая гримаса, словно ей приходилось иметь дело с омерзительным отребьем общества, хуже воров и убийц. «Зря стараетесь, Закутаров, — сказала она, — даже если бы ваших показаний вообще не было, приговор вашему дружку мы могли бы вынести на основании одних только показаний Глебова». Глебовым был только что допрошенный дрожащий в объятиях матери подросток. Услышав это, он решил, что именно он единственный свидетель обвинения, и теперь известный «профессиональный революционер» Струнский (так Бегемотик говорил о себе и на суде) по его доносу получит срок и, возможно, погибнет… Придя домой, мальчик рыдал всю ночь и утром, когда мать ушла на работу, застрелился из отцовского охотничьего ружья, оставив записку, что сожалеет о данных в суде показаниях и не может дальше жить стукачом и предателем…
О том, что мальчик застрелился сразу после суда, кроме Закутарова, так никто и не узнал. Мама Глебова ни с кем из Бегемотикова круга знакома не была, и когда всё случилось, позвонила одному только Закутарову, с которым на суде успела обменяться телефонами. «Приезжайте, он говорил, что вы — самый лучший», — едва сказала она, обезголосив от слез. Закутаров приехал на похороны. На кладбище было человек десять — родственники, учительница, два одноклассника. Мальчика хоронили рядом с могилой отца, капитана траулера, погибшего в море год назад. Мама Глебова была в том же черном платье, что и на суде, только теперь кружевной воротник был не белым, а черным. Закутаров успел заметить, что она молода и красива. В зале суда он это не успел увидеть…
Почему-то Закутаров решил никому не говорить о гибели мальчика. Даже Дашуле не сказал. Зачем ей? Очень уж она была впечатлительна. И когда года через полтора Бегемотик, к тому времени вышедший на свободу, поинтересовался судьбой юного свидетеля («Ты бы видел, как горели его глаза, когда я читал Мандельштама! Какой парень! Такими кадрами профессиональный революционер не должен разбрасываться!»), Закутаров молча пожал плечами — его обычный жест, означавший отстраненность, непричастность, — мол, ничего не знаю. Хотя на самом деле с матерью подростка Глебова он продолжал время от времени видеться… Но Бегемотику об этом знать было незачем. Это была уже совсем другая история…
9
История же наделавшего шуму процесса Бенедикта Струнского (за процессом даже столичные правозащитники внимательно следили) закончилась, в общем-то, ничем. Приговора не последовало: Бегемотика определили на дополнительную психиатрическую экспертизу. Тут ему вспомнили и теорему Ферма, и пальмы в прозекторской, и громогласные заявления, что он-де — «профессиональный революционер» (ну какой нормальный человек в советское время публично заявил бы такое?). В конце концов ему поставили странный диагноз: «Интеллектуальная интоксикация, бред просветительства, вялотекущая шизофрения» — и не в лагерь отправили, а в психушку. Причем не в какую-нибудь жестокую, типа Сычевки, где садисты-санитары и убить запросто могли (скажем, избив подушкой, в которую заложена тяжелая гантель), а уж искалечили бы наверняка, но в отделение нервных болезней той же самой больницы моряков, где он и сам до этого работал.
Его продержали в больнице чуть больше года в режиме почти санаторном: даже Светка Пропеллер, которая неожиданно начала скучать по своему Бегемотику, как-то умела время от времени пробраться к нему и предоставить свои интимные услуги.
Мягкое «наказание» на фоне тогдашних жестоких приговоров (семь лет лагеря и пять ссылки — распространенный стандарт) московским, ленинградским, киевским, львовским и другим диссидентам вообще выглядело весьма странно и даже подозрительно и породило слухи, что Бегемотик, мол, может быть, и сам того не понимая (ну не стукач же он!), был всего лишь некоторой приманкой, на которую должны были слететься доверчивые вольнодумцы, и когда их набралось бы достаточно много, всех загребли бы и устроили большой показательный процесс.
Теперь же дело спустили на тормозах, поскольку, кроме четырех-пяти романтически настроенных студентов, испуганно коловшихся и каявшихся уже на предварительных беседах в «первом отделе» университета и тут же соглашавшихся впредь сотрудничать с КГБ (их потому и на суд не вывели, хотя Бегемотик наивно полагал, что их потому не было в суде, что они молчали на следствии), никто всерьез на «профессионального революционера» не клюнул, и для широкого процесса просто не оказалось материала…
Выйдя из психушки, Бегемотик вернулся в мазанку на Варавке, а тут Закутаров вскоре расстался с Дашулей и со своим чемоданчиком тоже оказался на Варавке, и они несколько месяцев снова прожили бок о бок. Портрет Че Гевары так и висел на стене, но теперь под ним спал Бегемотик: Закутаров хоть и занял узкую спартанскую койку, но Гевару перевешивать не стал.
Бегемотик пошел работать в артель ритуальных услуг, делал каркасы для траурных венков… и снова начал собирать библиотеку самиздата. Закутаров же со справкой об окончании вуза уже второй год мотался за двадцать километров от города преподавать физкультуру в сельской школе: до преподавания
