Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 1)
… Темно в камере, мрачно, жестко и холодно на рогоже сидеть, а перед глазами — далекий эйлаг и веселое гулянье. В разгар веселья, вспоминает Хаджар, вдруг гачаг прискакал на взмыленном коне.
— Наби, собирай людей, беда! — кричит. — Войско внизу, тьма целая войска!
Прервалось веселье.
Наби подал знак своим людям. В мгновение ока все были в седле. Взбили копыта траву, взмыли гачаги, летят — не догнать, в горы. За скалистым перевалом Наби осадил коня, спешился, Хаджар подъехала:
— Что ты надумал, Наби?
— Тут и закрепимся. В скалах. Выманим войска на эту вот крутизну и…
Хаджар белозубо улыбнулась, а в глазах тревога:
— А может, не надо? Как Кёроглу учил?
Лицо Наби вспыхнуло, погасла улыбка Он крепко сжал ее запястье.
— Нет, Хаджар, на сей раз Гачаг Наби по-своему должен решить. Своим умом! Как ни крути-верти, а ударить надо. Грудь в грудь, лицом к лицу. А за меня не тревожься. Пусть только сунутся, я их из этой винтовки по одному переклюю!
— Эх, Наби, зря ты распалился, — журила Хаджар. — А патроны расстреляешь что тогда?
— Вот патронташ! Вот еще хурджин — полтыщи штук. Пусть зангезурцы полюбуются, как Наби из айналы бьет!
Хаджар покачала головой, хорохоришься, мол, — с улыбкой ласковой вразумить пытается:
— Что ж, думаешь, по пуле — на каждого?
— Это накладно будет. На пару конных — по патрону.
— А на пеших?
— Тратиться не буду. Пощажу.
— Я останусь с тобой!
— Ты уходи к нашим — вот по этой тропе. Цепью рассыпаться надо по гребню.
— Не уйду! — отрезала Хаджар, соскочила с гнедого и — за Наби. За скалистым выступом затаилась. — Ты с той стороны, а я — с этой. Если уж биться, то сообща. — Опять улыбнулась. — Поглядим еще, кто их больше уложит.
Наби видел, ее не отговорить. Отвел Бозата в укрытие между скалами, привязал к островерхому валуну, узду закинул на луку седла, снял тяжеленный хурджин, крепко-накрепко притороченный к седлу, и поделил поровну патроны с ней. И у обоих винтовки — айналы! И едва они приладились, изготовились к бою, как показались передние конники врага, скачут по склону.
Наби прильнул грудью к покатому валуну и повернулся к Хаджар, поодаль замершей за плоской скалой.
— Что прикажешь, голубка моя?
— Начнем!
— Тогда — гляди!
Молодецкий клич опередил грохот выстрела. В рядах врагов — замешательство. И началось! Метко бьет Наби, Хаджар — не отстает. И остальные поближе к ним подались. Градом летят пули — снизу — по гачагам, сверху — по наступающим. Даже пушки подкатили — скалы содрогнулись, раскалываются, глыбы вниз громыхают по крутым стремнинам горы Арафиса… Дым и пыль взметнулись, пороховая гарь заволокла небо, затмила солнце. Грянул бой. Изрядно потрепали тогда гачаги ряды царских войск. Многие полегли у подножья горы. И вот уже неприятель пошел на попятный, повернул назад. Выстояли!
Наби, ликуя, смотрел в бинокль на отступающих и громовым голосом крикнул вдогонку:
— Ступайте, ступайте! Скажите вашему падишаху, что Наби вызывает его самого на бой!
Куда там — никто и не оглянулся.
А Гачаг уже готов ринуться в погоню.
— Стой, Наби! — остановил его повелительно тревожный окрик Хаджар.
Наби оглянулся.
— Вернись назад! — повторила Хаджар. Наби одумался, вернулся в свой каменный окоп, усеянный стреляными гильзами, пропахший пороховым дымом.
Отряд двинулся дальше в горы, в сторону Ганлы-гёля — "кровавого озера", переменив арену боевых действий.
А там, в нахичеванских краях, прослышав весть о появлении гачагов, куда-то смылись есаулы, и приехавшие в горы обиралы — сборщики. И снова в честь славного боя на Арафисе зазвучала зурна, загремели барабаны — давулы и полились песни величальные. И угощали гачагов, как подобает, костры развели из дубовых дров, что привозили из дальних лесов на лошадях. И эхом отозвались песни в горах окрест Ганлы-гёля…
А после — отдых.
Кто из гачагов седло ладит, кто поводья разорванные шилом и суровьем зашивает, кто ружье чистит-смазывает. А одежду исподнюю всю — в огонь, обнова нашлась на всех, — и чарыхи, и джорабы шерстяные… Да и бороды не грех подстричь. Появились и новобранцы — в гачаги хотят. Проверили каждого, кто таков, кто ружьем владеет. А иной раз, если что не так, доверия не внушает, отказывали, да без обиды, крутого слова. Кое-кто и подарки-гостинцы приносил. Седые горянки Хаджар одежду подарили, загляденье одно! Принесли в цветастом, расшитом золотом свертке платье узорчатое, тоже золотом расшитое.
— Вот тебе, Хаджар, носи на здоровье!
Хаджар, как обычно, в мужской одежде, подобающей гачагу, в папахе, не могла утаить смущенной радости, улыбнулась, покачала головой.
— Где уж мне, по горам, по долам, да в таком наряде?
— Хоть на денечек надень, гордость и слава ты наша, дочь Ханали! — в один голос просили, не отставали седые женщины.
Хаджар с учтивой благодарностью ответила:
— А как посмотрит Наби на то, что я вот в таком платье красуюсь?
— Пусть и он полюбуется хоть раз на веку — какая у него госпожа-красавица! — лукаво подзадорили Хаджар ее сельские ровесницы.
Наби, вполуха слушавший этот разговор, понимающе усмехнулся.
А Хаджар, привыкшая к мужскому походному облачению с патронташами наперекрест — на груди, в мохнатой папахе, в сафьяновых сапогах, после долгих уговоров, наконец согласилась принять дар. И пошло веселье, и зазвенел смех.
Муж и жена взяли узелок с подарком и отправились на приволье. Красота кругом — загляденье, звенят родники, травы колышутся. Журчанье бежавшей вниз речки сливалось с плеском резвых волн Ганлы-гёля.
Удальцы-побратимы, пережившие тяготы переправы через Араке, преследования, напряжение боя на перевале, поравнялись с Наби и Хаджар, прошлись рядом. А потом, лукаво переглянувшись, отстали… И теперь только двое поднимались цветущим берегом волшебно звенящей речки, вдыхая терпкий, пьянящий аромат чабреца, заполонивший горное приволье. Теплое горное солнце струило ливень лучей в ущелья и распадки, улыбалось… Но и оно, щедрое светило, не могло отогреть многоцветное раздолье, не могло переспорить свежую прохладу клокочущих, студеных вод, разлитую над весенним простором.
Выбрались на берег озера, густо поросший травами, под рыжую, замшелую, как бы подкрашенную хной скалу. Хаджар остановилась.
— Может ли наш гачаг покараулить у этой скалы?
— Покараулить? Кого же?
— Разве гачагу не известно, что его подруга должна сменить эту пыльную, мятую мужскую одежду на женское нарядное платье?
— Ну да! — кивнул с готовностью Наби, которому и самому очень захотелось увидеть Хаджар в красивом нарядном платье. — Пусть видят, что нет такой знатной ханум-госпожи по всей округе.
— Что это ты заладил: "ханум" да "ханум"? Может, и вправду привести тебе какую-нибудь холеную да знатную?
— Ну, приведешь. И что дальше?
— А дальше я из ревности — бах! — застрелю удалого муженька…
— За какие же грехи?
— А за то, чтобы не помышлял об этих ухоженных, нарумяненных!
— По мне, нет никого краше и лучше Хаджар! — с жаром проговорил Наби. Хаджар с шутливой угрозой взялась за рукоять сабли:
— Гачаг, сторожи!
— Куда ж лицом стать сторожу?
— Спиной к речке! Ханум изволит купаться!
— А если краешком глаза глянуть на зангезурскую красавицу — что тогда?
— Тогда пеняй на себя.
— А если ослушаюсь?
— "Айналы" образумит.
— Ого! С тобой шутки плохи. Беда, если львица моя ярится.
— А если львица твоя отстанет от гачагов и осядет здесь жить-поживать у Ганлы-гёля?
— Тогда у Гачага Наби крылья обломятся и к ногам упадут! Свет не мил станет!
— И мне без моего гачага жизнь не в жизнь, — неожиданно дрогнул голос у Хаджар. Повернулась — и как-то по-новому увидел он ее. Задубели нежные щеки под палящим солнцем, на студеных горных ветрах, огрубели точеные руки. Глазами из-под трепещущих длинных ресниц повела, взглядом обласкала мужнино родное лицо.
— Гачаг Наби!
— Гачаг Хаджар!
И потянулись друг к другу, как после долгой разлуки, обнялись, жарко поцеловались, и, быть может, в нахлынувшей нежности сказывалось еще и захлестнувшее их победительное упоение удачным походом, от перехода через ночной ревущий Араке до яростного боя на перевале.
Глава тридцать вторая
В укромном уголке, где увешанная белыми помпончиками трава росла чуть ли не по пояс, Хаджар скинула с себя потрепанную мужскую одежду, сложила на замшелом валуне… И, ступая по холодящей ноги влажной траве, подошла к переливчато искрившейся запруде, где просвечивало голубоватое песчаное дно. Коснулась рукой воды — лед! Сторожкой огляделась, ощупала взглядом заросли: Наби не видать. Окунулась в обжигающе холодную, стеклянно звонкую воду. Наби послушно стоял — сторожил за рыжей скалой. Вдоволь накупавшись, наплескавшись в голубой запруде, поплавав в ледяной купели, — ей не привыкать, сызмала в реке Хакери резвилась… Вышла Хаджар, пообсушилась на песке, тугие буйные волосы расчесала, достала зеркальце из кармана мужской своей одежды, на валуне приставила и прихорашиваться стала. Развязала узелок с платьем, оделась, и белый шелковый келагай с красной каймой накинула на голову, ремешком с пряжкой золотой натуго опоясалась. Башмаки расшитые обула. Знала ведь, что недолго ей красоваться в нарядах таких. Через день-другой, глядишь, скинет она с себя эту роскошь, соберет в узелок, и подарит какой-нибудь беднячке, что в отрепьях ходит. А сама облачится снова в походное, мужское, привычное, — от соколов-удальцов не отличишь. Но как бы то ни было, а сейчас она, отправляя на себе платье, прихорашивалась. И красота ее, казалось, заворожила все вокруг. И так ей шел этот наряд, так преобразил ее, что, считай, никакой чаровнице с нею не тягаться. И в глазах Хаджар влажных, горячих, проснулось и полыхало сокровенное, болью скрываемое. Вот она, стройная, брови писаные, осанка гордая, — не гачаг, а княжна! И не сказать было заранее, впору придется платье или нет, но это был дар заветный, дар седых матерей, и не принять его нельзя… Но подошло — будто по мерке сшитое. Вот что любовь народная может!
